Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина

…Обходя строй машин, ища взглядом значок метро, он испытывал незнакомое прежде страдание. Нет, не душевное, не психическое, а особое страдание плоти, когда боль возникает в самых кровяных клетках кожи и мозга, будто их растворяют в бесцветном растворе, рассасывают в желудочном соке. Было отчётливое ощущение, что его плоть, его энергия являются банальным кормом для какой-то иной, чужой, присутствующей здесь жизни.

Он торопился к метро, как вдруг услышал за спиной чьи-то крики и топот. Впереди ему заступил дорогу здоровый спортивного вида бритоголовый браток в чёрной кожаной куртке. В голове промелькнуло: «Вот и ещё один отрезок твоего пути среди иных бесчисленных – быть может, той дорожки, что тянулась из Гидатлинской долины в Гуниб, в которой находилась школа колхозной молодёжи, в которую каждую субботу он собирался пешком. От Урады до Гуниба – вёрст семьдесят с гаком. Преодолевать нужно было Куядинский, Зиурибский, Колобский, Накитлинский горные перевалы, переходить вброд стремительные, ревущие как зверь, речки… А, быть может, той кладбищенской мокрой от слёз дороги, по которой ступала родня, пронося на руках особые носилки – ганзи с омытым телом усопшего, обёрнутое в белую ткань и накрытое ковром, – и вот ещё один отрезок движения, быть может, последний, встраивается в твою длинную, стремящуюся к завершению жизнь…»

Танкаев со звериной загнанной остротой понимал смысл происходящего. Чувствовал посекундно, как время сжимается в чёрный пятак; в сверхплотную точку, как яблочко мишени, и в этом месте, куда, поражая мишень, влетело время, в пульсирующей огнями темноте, за оградой, взлетели истошные бабьи голоса:

– Люди! Лю-ди-и!! Это ж, что деется?!

– Куда милиция смотрит!!

– Ой, убивают! Помогите-е…

Толпившийся у стоянки народ, шумно шарахнулся в сторону от беды. Вот и вся подмога. Куда что подевалось в душах людей? Было, да видно вышло…Вашу мать!.. Остался лишь надгробный пластмассовый веник. Стоявшие за оградой автомобильной парковки, разгорячённые зеваки, откровенно ждали продолжения. Вглядывались, подзадоривали, толкали локтями друг друга, каркали ехидными смешками, шуточками, ругательствами. Того и гляди, начнёт вороньё каркать ставки: «Кто кого?» «Ох, отмудохает сейчас братва старого…до смерти кровью ссать будет!» «Куда лезет совок?»

* * *

…Заступивший дорогу бугай, с расставленными ногами, крутыми плечами, в чёрной кожаной куртке и золотой цепью на шее, плюнул под ноги Танкаеву. За спиной сутенёра послышался мстительный визг шлюх и ядовитый смех Лолки. – Что…допрыгался, старый хрен? Это он! Он! Лапал меня, а бабки зажал. Прочисти ему мозги, Лимоша! Ветерана склероз разбил.

– Свали, сикуха… – бритый под ноль Лимон, хрустнул мослаками пальцев. Под чёрной лайкой взбугрились могучие мышцы, в зрачках мелькнул ртутный отблеск беспощадной насмешки, который застыл в этом тупом, замёрзшем взгляде.

– Ну ты попал на бабосы, дед, – зловеще протянул он. Чо делать будем?

– «Бабосы»? – Танкаев холодно усмехнулся. Я её знать не знаю… Пальцем не тронул. Э-э, кого слушаеш-ш? В его медном лице стало появляться то знакомое непреклонное, угрюмое выражение, когда в его жилах закипала аварская кровь. Выражение – которого боялись враги. Будто сдвигались воедино детали жестокого механизма, образуя, неотвратимо действующую машину.

– Последний раз говорю – пропусти! – чернильные, с фиолетовым отливом глаза в упор смотрели на бугая. – У тебя есть чэсть. Я тебе в отцы гожусь.

– В деды, – гыгыкнул здоровяк, щуря злые глаза. – Стоять, лошара! Не надо песен за советскую власть! Срал я на твою «чэсть» и медальки. Бабосы гони…

– Или… – генерал на секунду оглянулся.

И в тот же момент Лимон, точно с цепи сорвался. Рассекая кулаками воздух, он хотел порвать-растоптать несговорчивого 2клиетна». Но поджарый старик, мгновенно, как тореадор, отступил в сторону, пропуская ревущую мощь мимо себя.

– Завалю! Урою, гад!! – глаза взбешённого Лимона застлала красная пелена. С оскаленными зубами, зрачками, что раскалённые картечины разрушительной энергии был совсем рядом. От его набитых в драках бурых кулаков валил пар. Изрыгая мат, он зычно взревел, предвкушая последующие события. Пытаясь ухватить генерала за горло, он, словно зверь, жаждал зубами добраться до ярёмной вены. Жаждал…но вместо этого ухватил накаченными ручищами ломкий воздух, подскочил на упругой спине, лихо поднырнувшего под него десантника, и через голову со всего маха полетел на асфальт.

* * *

– Ах, с-сука! Прыткий козёл попался! – гаркнул кто-то со спины. – Ну, чурка, я тебя научу уважать московскую братву!

– Вали его, Витёк! Мочи-и! – орал кто-то справа.

В следующее мгновение стальное перо прыгнуло в неоновый свет рекламы «Макдональдс».

* * *

Танкаев сначала услышал шорох извлекаемой финки, похожий, на чей то шёпот. Затем увидел лезвие с бритвенно-тонкой кромкой, по которой скользнула голубая молния. Его привлекла плавная, нарастающая к острию волна белой стали и желобок, в котором струился малиновый свет рекламы. При виде этого лучистого желобка у него знакомо сжалось горло. Так бывало при встрече в горах с гюрзой, так было не раз на фронте в рукопашном бою, так было теперь. Но больше всего его изумило вдруг, что всё это происходит с ним, генерал-полковником, здесь и сейчас, в любимой Москве, за которую в 41-м он проливал кровь, терял боевых товарищей…И вот теперь – на восьмом десятке лет! – такое… будто всплывает из таинственной бездны Зла.

Уф Алла! Всё это на Яву надвигалось на него, превратилось в автомобильную парковку, в бетонный пятак, освещённый холодным неоном, в скуластого, с редкими зубами подонка, в яркий, как звезда, нож, горящий в нервных, вертлявых руках.

* * *

– Ну чо, стахановец, молись…Сдохни, падла!!

Танкаев был начеку. Ему ли фронтовому, вэдэвэшнику, опытному бойцу – да впросак? Вр-рёшь! Он лишь посмотрел на лезвие, но не сдвинулся с места.

– Брось нож, или я забью его тебе в брюхо.

– Ты чо, хрычан, вконец рамсы попутал? – редкозубый был в шоке от бесстрашного старика. – Тебе жить насрать? Десантура, что ли? Так я ж тебя, упёртого на куски порежу!

– Хехго! 4 Тогда Витьку витьково…

– Чо-о?!!

Это мгновение и определило судьбу нападавшего: прямо из пустоты вылетела рука генерала и врезалась ему в висок. Тяжело пошатнувшись, блатной оскалил зубы. Удар оглушил его. Он удержался на ногах лишь потому, что успел крепко ухватиться рукой за кожаный борт пальто. Раздался треск лопнувших швов. На лёд брякнули оторванные с мясом пуговицы.

4

Ну же! (авар.)

Бойцы разлетелись по сторонам. Тяжело дыша, пожирая друг друга глазами, стали сходиться.

Что-то в штанах у тебя перевешивает, – подмигнул генерал, – и это, похоже, не твоё достоинство, джигит, мм?

– Убью-уу! – Витёк взмахнул финкой, но запястье его вдруг очутилось в железных тисках. Он зарычал от боли, нож звякнул о бетон. И тут же прямо в лицо ему камнем прилетел другой кулак, выбил пару зубов, наполнил рот кровью.

Работая, как не знающий сбоя, хорошо отлаженный агрегат, Танкаев резко вскинул на выверт взятую в замок руку. Мерзко хрустнула, сыро, как капустный лист, кисть. Сутенёр, взвыв от боли, повернулся вверх тормашками, подобно куску мяса на шампуре, и с размаху шваркнулся рожей в бетон. Там, куда пришёлся инерционный удар, – сочно чавкнуло, расплющилось, потекло, превратилось в багровый пузырь с белыми, среди слюны и крови, зубами.

Стоянку опять огласил бабий вой вперемешку с восхищёнными восклицаниями мужиков:

– Ой-ёченьки! Ой, убиваю-юут!!

– Старый молодых кончает!

– Ну, ни хера себе! Глянь!..

– Во дед красавец! Во даёт! Уже двоих братков завалил.

– Ё-моё! Вот это кадр! Шаолинь отдыхает!

* * *

Серия боксёрских ударов, – коротких, жестоких, в спину, по почкам, в хребет, в печень, – отбросили Магомеда к чугунной ограде. С клекотом, всхлипом, он стал заваливаться набок, стараясь этим наклоном уберечь ушибленную печень, восстановить дыхание. «Да сколько ж вас поганых собак? Дэлль мостугай…Рихине! 5 »

5

Ненавижу! (авар.)

Но страшнее было другое. Он потерял ритм, сбил дыхание, жарко и сипло дышал. Его немолодое, утомлённое тело не справлялось с молодой и кипучей силой, дыхалка предательски захлёбывалась, в горле бурлил и клокотал хининовый ком боли. Глаза и седые виски заливал липкий пот.

Воля, кою он использовал как плеть, хлестала его по мышцам ног, по горячим рёбрам, по дрожащему мокрому животу. Вай-ме! Но воля иссякла, уступчиво отступала перед страданием униженной и обессиленной плоти.

«Помогите! Поддержите!.. Люди вы или кто-о?..» – хрипел его внутренний голос тем, кто стоял поодаль: курил, скалил зубы и делал циничные ставки на победителя.