Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина

* * *

Сознание, точно автоматная очередь, прошила жгучая мысль: «если не отобьюсь – конец…Мои доченьки Надя и Оля…моя жёнушка Вера…Душа моя…Небесная ласточка…» – он ощутил, как ослабел. Нежность и боль сделали его слабым. Глазам стало туманно и влажно. Он почти не видел своего врага, свет уличных фонарей растянулся в сплошную млечную полосу. – Милые вы мои, как же я люблю вас!…как дорожу!.. Как мне больно и худо без вас!..»

Вспышки памяти за доли секунды вырвали из тьмы драгоценные картины: залитая солнцем Урада. На склонах гор, как белые облачка, отары овец…Где-то в низине голубым шнурком извивается хрустальная речка. Рядом мирно пасётся табун. Лошади сочно хрупают зелёной травой, вяло хлещут тугие крупы хвостами. Алмазные пики гор застыли в полуденном зное; вокруг звенящее кузнечиками разнотравье6 шмели, слепни, бабочки, мотыльки, быстрые стрелки стеклянных стрекоз. Всё гудит, мельтешит, брызжет яркими красками, дремлет и млеет в жарком покое…Он, верхом на коне, возвращается домой по тропе…На камне сидит отец в папахе с родным забытым лицом. Оперевшись на глянцевитый посох, смотрит в далёкую череду красно-лиловых гор, и морщины его медные от низкого солнца…

Вдруг вспомнил её – родную, любимую, единственную. Вспомнил остро чуть не до крика.

…Она положила ему руки на плечи, притянула к себе. Поцеловала, сначала быстро и нежно, воздушно касаясь губами, потом долго и жадно, прижимаясь к нему. Он закрыл глаза, обнимал её среди прохладных подушек. Слышал, как упал на пол её гребень, как звякнули о стеклянную столешницу её агатовые серьги. А когда открыл глаза, она была вся перед ним. И он, на мгновение, трезвея, подумал, что последний раз в жизни видит свою жену, свою милую и любимую, может насладиться, восхититься видом её белой груди с тёмными сосками, её выпуклого, с тесной выемкой живота, её округлых бёдер. Всё это дано ему в последний раз…И больше не будет её запрокинутых локтей, продавивших подушки, её приподнятых перламутровых колен, под которыми смялось полосатое покрывало. Не будет её горячего страстного шёпота…От этой мысли ему стало жарко, жутко и душно.

И тут он узрел в небе тёмный силуэт орла, похожий на алебарду, кроивший под стальной перстатой тучей, широкий круг. Услышал его воинственный клёкот. Сакральный Тайный помощник, что прилетал к его колыбели – был с ним! Тугим хлопаньем крыльев вкачивал в него силу и ярость, призывал отстоять свою честь и достоинство.

Вглядываясь в лицо врага, в груди Танкаева застучало!

Он когда-то уже видел это лицо с резкими хищными чертами, белое, точно высеченное из мрамора. В темневших на этом лице провалах глазниц скрывались глаза – ледяные, немигающие, гипнотизирующие с холодным блеском надменности-превосходства.

«Где же я видел это лицо? – бухало в висках. – Где-е?!…»

* * *

– Как же так, сынок? Почему и за что? Когда ж вы все ссучились, стали такими? За что перестали любить Родину и уважать старших?… – морща от боли лицо, расправляя плечи, генерал сплюнул красную слюну.

– Дома надо сидеть, дед. Дома! Чужой век проживаешь, панфиловец. Прошло ваше время – трындец. – Блондин со стальными глазами, твёрдо очерченным подбородком, по-боксёрски, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Это ж…почему «прошло»? – сипло выдохнул Танкаев.

– По кочану! – блондин оглядывал генерала с головы до ног, как лесоруб оглядывает дерево, которое нужно свалить, ищет на подрубленном крепком стволе место, куда нанести последний, решающий удар топором.

– Всё верно…Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – в его ушах звучал орлиный клич. – Будем бить врага, пока крепка рука, – по-аварски сказал он.

– Ты чо там скрипишь, чуркан? А по рогам, сохатый? – ледяные глаза гвоздями впились в горца.

И тут, будто вспышка молнии! – Он вспомнил это лицо. – Фон Дитц! – те же глаза, те же резкие хищные черты лица, будто высеченные из белого мрамора. Уо-ех! И такая безумная ярость обуяла Танкаева, такой объясняющий, побуждающий гнев, что по лицу его, словно скользнули языки бурлящего пламени.

Вовремя поставив левой рукой блок, правой он нанёс апперкот в челюсть. Голова белобрысого мотнулась в сторону, сыро блеснули зубы, белки глаз. И прежде чем бандит смог нанести новую серию ударов, Танкаев сгруппировался и ударом ноги в колено осадил нападавшего. И тотчас, с другой ноги пнул прыткого вышибалу в голову, чувствуя, как хрустнули связки бедра.

Белобрысый отлетел к стоявшей рядом машине, кувырнулся через капот и затих в ледяной жиже из бензина и снега.

* * *

Он снова сбил дыхание. Втягивал рваными глотками морозный, пропахший выхлопными газами воздух. Старался держаться ровно, чувствуя, как жестко, почти со стуком, работают его отвердевшие мышцы и сухожилия. Считал по привычке продолжительность вдоха и свистящего жаркого выдоха, количество скачков и ударов сердца.

Под выкрики-свист зевак, он собрался уже затеряться в толпе, когда услышал за спиной проклятья Лимона в свой адрес. Генерал тяжело подошёл к главному сутенёру, взгляд чёрных аварских глаз припёр его к бордюру:

– Что…упёрся зубами в асфальт, шайтан? Вижу…лоб ты забрил по моде, как зек, а вот от армии откосил. В глаза! В глаза мне смотри!

– И чо? – борзо, с вызовом процедил Лимон, щуря заплывший глаз, блатно выворачивая разбитые губы.

Генерал сильнее надавил ребристой подошвой на отъеденную рожу:

– А то, что на каждую хитрую жопу есть хер с болтом! Цх-х! В армии, тебе – барану, быстро бы мозги вправили. Научили бы Родину любить. У нас ведь, как:» не знаешь – научим, не хочешь – заставим». Уж поверь мне.

– Ты…военрук, что ли? – Лимон цвиркнул сквозь зубы красной ниткой слюны.

– Вроде того. А вот со старшими надо на «вы»!

Массивный десантный башмак оторвался на миг и вновь опустился на бритую башку. Послышался шмякающий костяной удар об асфальт.

– Ты мне нос сломал!

– Радуйся, что не другое.

– Ой, бля!.. Больно же!

– Блядь твоя судьба, которая сделала из тебя не защитника Отечества, а кусок дерьма. Место твоё на нарах. И запомни: каждый баран, как ты, рано или поздно будет подвешен на крюк за свои яйца. Дошло-о?

– Ага-а… – жалобно проблекотал Лимон, схаркивая чёрный сгусток и осколки эмали.

– И ещё заруби: обходи меня. Попадёшься со своими шакалами – убью! Понял?

– Угу…

– Не «угу», а так точно.

– Так точно…командир.

Когда генерал убрал ботинок с его сизо-бурой вздутой щеки, Лимон попытался подняться, но мозг захлестнула чёрная волна, и он вновь уткнулся в бетон, чувствуя как по спирали уходит всё глубже на дно какого-то тёмного омута.

Глава 4

Кто-то наконец-то вызвал ментов. Дежурный «бабон» бешено сверкая мигалками, завывая, как безутешная вдова, вырвался из общего потока, сбросил с себя шелуху проклятий водителей, и с рёвом, и хрустом свернул к парковке.

«Этого мне ещё не хватало! Поздно пить боржоми, когда почки отказали…» – искоса наблюдая параллельное скольжение машин, Танкаев ускорил шаг. Жарко дышал, по-волчьи растягивая рот. Его глаза сузились в тёмные щели, в которых зажглись золотые точки – отражения стоящих вдоль улицы фонарей.