Сталинские соколы. Возмездие с небес
Шрифт:
Погода – полная противоположность последнему вылету. Лето берет верх. После обеда хочется сбегать на речку, а не лететь на задание, но ведь под трибунал отдадут.
Идем, ориентируясь по Березине на высоте двести метров. Танки обнаружили южнее Бобруйска. Несколько тяжелых машин прикрывали дорогу с Паричей возле переправы через Березину. Штурмовики прошлись над целью чтобы оценить обстановку и построить круг. Я решил атаковать схода. Спикировав, я открыл кассеты, высыпав смертоносное содержимое метров с семидесяти пяти. Танки стояли на высоте, откуда им было удобно вести огонь по позициям наших войск, ничем не защищенные сверху. Я знал, что для снижения эффективности ПТАБ достаточно укрыть танк высоким навесом из деревьев или металлической сеткой, но здесь немцы были не готовы. Сделав круг, я убедился что, по крайней мере, один танк загорелся и отошел для повторной атаки. Мы зависли над немецкими позициями, проводя атаку за атакой. Через некоторое время горело уже четыре танка, остальные, заведя моторы, начали отходить с высоты. Боевой вылет можно было считать успешным, и мы пошли обратно. По дороге на аэродром экипажи, позволив себе расслабиться, не теряя друг друга, разошлись парами для отработки групповой слетанности
К нам привезли пленного немецкого майора, сбитого в районе Витебска, его кажется, звали Ляйхт. Он оказался нашим «коллегой» штурмовиком, только летал на ФВ-190. Провозили майора по авиационным частям с воспитательной целью, показать, что немцы не такие уж «несбиваемые» асы. Собственно говоря, их никто и не боялся, даже молодые пилоты – не сорок первый…
Впервые я поймал себя на мысли, что так близко вижу противника. На штурмовках для меня немцы – это живые фигурки, разбегающиеся от Ила или ведущие по нам огонь. Их истребителей мы так близко не подпускаем. Я не понимал немецкого, вопросы задавали через переводчика. Немец, вел себя как человек обреченный, но с достоинством и без страха. Вглядываясь в его худощавое открытое лицо с волевым подбородком и прямым носом, я понял, что этот мужчина, приблизительно моих лет, не мифический враг, а такой же человек, как и мы все из плоти и крови, со своими принципами, привязанностями и мечтами. Наверняка дома его ждала семья. Если бы не война, он мог бы вести вполне размеренную спокойную жизнь, по выходным гулять с детьми и женой в парке, а получись нам встретиться в мирной жизни. Почему мы уступали им так долго небо и землю, они не полубоги, просто хорошие солдаты, дело не в них, в нас. Это мы не умели воевать, не умели планировать операции, не умели наладить взаимодействие между войсками, особенно по родам и видам, долго не было всеобщей связи, не говоря уж про локационные станции. А летчики наши не хуже. пилотажники, снайпера, и пехотинцы наши не хуже, и прочие рода войск, и героев не меньше. Но отсутствие знаний и опыта по взаимодействию, отсутствие связи выбивало из колеи, делая беспомощными до слез, заставляя отступать до сорок третьего, поливая поля кровью миллионов бойцов. Их стратеги были грамотней наших, образованней в военном деле. Теперь уж и наши закончили «фронтовые академии», научились. Лучше поздно, чем никогда, но жаль что поздно!
Я назначен командиром звена, Лысенко собирается отправить меня в академию в Чкалов и временно перевел в штаб полка, сейчас я больше занимаюсь обучением пополнения, отрабатываем слетанность в группе, боевых вылетов я пока не делаю. В учебные полеты Ваську не беру, она преданно, как собачка ждет меня на аэродроме.
После освобождения Бобруйска мне удалось несколько раз бывать в городе и осмотреть его. Путешествовал я с неразлучной Васькой, сидящей в уже порядком потрепанной противогазной сумке. Ее милая мордочка преданно и нежно смотрела на меня, что доставляло мне удовольствие и умиление. Я посетил Бобруйскую крепость, где немцы устроили концлагерь и действующую Никольскую церковь. На пороге собора меня остановил пожилой священник, вежливо попросив не заходить в храм с кошкой. Уважая правила, я не настаивал. Священник, настоятель собора, видя мое скромное поведение, пригласил меня к себе. Мы разговорились. Я дал понять батюшке, что не верующий, но и не коммунист, и воинствующим атеизмом не страдаю. Во что верить – дело каждого. Священника звали протоиерей Ярослав. Прощаясь, он спросил, не может ли часть помочь продуктами детям, бегающим в храм с соседних улиц и даже ближайших деревень. Многие из них лишились родителей, и пока власти определят их судьбу, надо было как-то помочь. Я пообещал переговорить с начальством, и действительно, полк смог организовать некоторую помощь. Я еще несколько еще раз встречался с отцом Ярославом передовая продукты для детей, и наши отношения, если не брать двойную разницу в возрасте, приобрели товарищеский характер, ну или походили на отношения отца с сыном. Не знаю почему, но я находил некоторое успокоение в разговорах с пожилым священником. Меня очень волновали домашние, ведь от семьи я давно не получал писем и не знал об их жизни с момента последнего отпуска. Я рассказал ему о себе, отец Ярослав оказался открытым человеком, уж не знаю почему, но я пользовался у него доверием и наши разговоры носили слишком откровенный характер. Услышь их посторонний, он бы не избежал осуждения, если не высшей меры, впрочем, как и я.
Он рассказал мне свою судьбу, неразрывно связанную с судьбой церкви. Он был настоятелем церкви в деревни Телуша. Видел, как закрывались белорусские храмы в двадцатых годах, а священники арестовывались и расстреливались, или ссылались. В тридцать пятом году дошла очередь и до батюшки Ярослава. Ему «повезло», он был осужден на пять лет, но остался жив и перед самой войной вернулся в Бобруйск. «Повезло» еще и потому, что срок получил до тридцать седьмого года, тогда как священники Минской епархии, арестованные позже, были расстреляны. Началась война. Немецкие оккупационные власти разрешили открыть храмы, рассчитывая получить поддержку местного населения. Приняв паству Никольского собора начал служить и Ярослав. Рядом с церковью немцы устроили военное кладбище. После освобождения Бобруйска от немцев священник ожидал, что его неминуемо постигнет расправа за организацию церковной жизни на оккупированной территории, но по его же словам – «Бог смиловался». Во время войны политика нашей власти в отношении церкви несколько поменялась. Конечно, о службах в войсках не могло быть и речи, любые проявления религиозности осуждались, но священников не репрессировали как раньше, церковь давала сбережения на военную технику, священникам разрешили молиться за победу над врагом и за павших воинов. Один раз я был свидетелем того, как поп благословлял партию новых самолетов перед
отправкой их на фронт. После освобождения территорий, разрешенные немцами храмы не закрывались и церковные службы продолжались. Батюшка Ярослав мог служить и далее.В одну из наших последних встреч священник хотел дать мне благословление. Я ответил, что не верующий.
– Меня, батюшка, коммунисты в свою веру не обратили и вы не сагитируете!
– А это ты зря – вздохнул старик. без веры человек пуст как трухлявое дерево, снаружи кажется крепким, а подует ветер и его поломает.
– Я на этой войне столько горя и смерти видел, одних близких товарищей человек двадцать потерял, не считая других однополчан. Как же я могу в Бога верить, если он такое кругом допускает.
– Э, милый человек, да ты еще всего горя не видел. Время страшное и война страшная, только все пройдет, а душа, душа она останется. И главное чтобы она не очерствела. Я вижу, ты человек неплохой. детям помог, вон и с кошкой покалеченной возишься уж какой второй год. Значит, душа у тебя еще жива, даст Бог и спасется! Пусть не веруешь, ты и дальше поступай милосердно, то чему суждено, оно сбудется.
– Я, батюшка, людей убиваю, и скольких убил, даже не ведаю, какое уж тут милосердие!
– Ты ведь не по своей прихоти воюешь. Ты – воин, кругом – война. Это, милок, от тебя не зависит, значит, тебе на роду написано хлебнуть воинской доли, не ты эту войну начал, не тебе ее и остановить! Душа конечно грех возьмет, но бог милостив, за воинский грех простит, ни в твоей это воле.
– Да не верю я в Бога, отец Ярослав!
Батюшка вздохнул:
– Твой грех еще что, знаешь, сколько ужаса и зверства кругом, и немцы творят и наши… Меня в числе духовенства немцы как-то пригласили совершить молебен на открытие детского дома. Привезли нас в деревню, а там за колючей проволокой детишки лет по девять – тринадцать отнятые у родителей. Мы молимся, а они плачут и просят нас забрать их. Немцы нас стали в машины сажать, я смотрю на краю деревни ямы еще не засыпанные, а в них детские трупики. Я стал узнавать, что это за детский дом такой и выяснил, этих деток немцы в качестве доноров использовали, кровь для своих раненых брали, детей почти не кормили, умерших от истощения прямо там и хоронили. На меня тогда такое нашло, я и сам в Бога чуть верить не перестал, но только без него вся жизнь – хаос смысла не имеющий. Пока есть у тебя в душе Бог, в жизни есть опора, основа для оценки доброго и злого, а без этой основы кто ты – пыль дорожная пустая, прожил, и нет тебя, а с Богом и ты смысл имеешь, что не зря на белый свет народился. За товарищей твоих душу положивших, за други своя я помолюсь. Коммунисты тоже не святые, сколько народу своего убили. Я недавно имел беседу с одним духовником смоленской епархии, он рассказал, что весной вместе с Митрополитом Николаем был в комиссии по расследованию преступлений немцев, расстрелявших польских офицеров в Катынском лесу. Так вот он сказал, что не немцы поляков расстреляли, а большевики, но их заставили подтвердить, что это сделали фашисты. Мне уж семьдесят годков, может, живу последние, тебе врать не буду и за Бога не агитирую. Если Господа принимать как святого старца на облаках, так такого Бога действительно нет, ты же там летаешь, видишь. Бог, сын мой – это нечто большее. Ты и Ветхий Завет, поди, не читал, а там на все ответ есть. Господь сотворил человека по образу и подобию своему и поставил владычествовать над всей землей и всеми тварями, а сам Создатель после этого почил от всех дел своих. А когда Господь гнал Адама, сказал. вот, Адам стал как один из Нас… Улавливаешь? «Сотворил по образу Божию», и это не внешнее сходство, а внутреннее.
– Я материалист-атеист, отец Ярослав!
– Ну, материалист, не безбожник же? Можешь в Бога не верить, только он все равно есть, Бог – это твоя совесть. Ты – хозяин жизни, а для кошки своей ты и есть Бог. Все что с нами происходит, происходит не внезапно, к любому событию нас ведет последовательная цепочка из прошлого, хотим мы этого или не хотим, так что принимай каждый день как должное, ты сам его себе подготовил. Будь милосердным к ближнему, и ничего не бойся, Бог с тобой – и пастор осенил меня крестом.
Отец Ярослав не сделал меня верующим человеком. Но, как ни странно, не смотря на показавшуюся мне примитивность нашего диалога, в одном меня разговоры с батюшкой укрепили. я совсем перестал бояться смерти. Нет, жить мне не перехотелось, наоборот, жить очень хочется! Вдыхать каждый день, каждый данный судьбой час, жадно пить как ключевую воду в летний зной. Закончить войну, обнять родных и жить, жить, жить! Но я понял и другое. не важно, сколько ты проживешь и когда уйдешь в небытие, главное – прожить отпущенные дни правильно!
Нет ничего вечного. Даже если мы будем считать себя героями запросто и постоянно смотревшими в лицо смерти, мы все равно уйдем в историю, как ушли герои иных времен, как ушли воины, сражавшиеся на Чудском озере, Куликовом или Бородинском поле, много ли героев тех времен известны нам поименно, нет. Когда-нибудь забудут и нас. Но небо, которое мы любили, манящее своей бескрайней свободой, останется, и уже другие мальчишки иных поколений полетят в высоте, опираясь на крылья, уверенные, что именно в этом их полете и есть главный смысл жизни!
Васька умерла! Видимо, я оказался плохим Богом. Из-за застоя в ее перебитом теле возникли проблемы с пищеварением. Она перестала есть и ходить в туалет, помочь ей я лично ничем не мог, полковой доктор только развел руками, кто будет лечить больную кошку, жизнь которой не стоит и ломаного гроша, когда кругом столько страдающих людей.
– Не жилец она – сказал доктор, – дай уйти ей достойно, не мучай, застрели!
Но я решил, будь что будет, сделал ее гнездо из тряпок, где она лежала почти неподвижно. Вечером она попила воды – первый раз за пять дней, и я, было, обрадовался, что оклемается. Но ночью ей стало совсем плохо. Пустая рвот, и высунутый язык, постоянно сглатывающий слюну, говорили: «дело – табак!». Животное мучилось, это было ясно по ее страдальческой белой мордочке. Я отнес кошку в ближайший лесок. Не смотря на болезнь, новая обстановка вызвала в ней живой интерес, и она даже пыталась ползти. Во мне опять затеплилась надежда. Это несчастное, покалеченное с детства животное, проявляло удивительную тягу к жизни. Она была словно живым примером – никогда не сдаваться! Я промучился с ней два с половиной года. Никто, даже самые близкие товарищи не понимали, как взрослый мужик может нянчиться с калекой.