Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

Когда все закончилось, он почувствовал себя старше. Но очень скоро ему стало интересно, что будет дальше. Дора была счастлива. Она сказала ему об этом, да он и сам почувствовал. Она несколько раз повторила, что он сделал ее счастливой. К тому же она была очень оживленна и, когда не хватало слов, выражала свои чувства звуками. Тайхман был доволен, но в душе посмеивался над ней. «Какая же она наивная», — думал он.

Они почти не разговаривали. Дора ни о чем его не спрашивала, а ему нечего было ей сказать, но он был рад, что она с ним. Один раз Дора встала и принесла бутылку вина. Она велела ему пить медленно.

Незадолго до полуночи в дверь постучал Штолленберг и сказал, что уходит.

— Иду, — крикнул Тайхман и стал одеваться.

— Разве ты не можешь остаться на всю ночь?

— Нет, не могу. Матросам это не позволяется. В особенности с нашим новым капитаном.

— Плохо. Я хотела бы, чтобы мы проспали эту ночь вместе. Просто проспали. Мне этого ужасно не хватает — просто лежать в одной кровати с человеком, который тебе нравится. И не надо бояться, я не собираюсь говорить о любви…

— Любовь — это обман. Но без нее плохо. Вот в чем дело.

— У тебя разумный взгляд на вещи. Только не надо так громко произносить слово «обман». Но все равно, я скажу тебе одну вещь. Только смотри, не заносись — о таком мужчине, как ты, мечтают все женщины, даже те, которые не признаются в этом. И знаешь почему? Потому что ты думаешь не только о себе. Я говорю это, поскольку мне кажется, что я у тебя первая женщина. Но ведь здесь, в Гамбурге, тебе не к кому пойти, правда?

Она встала, сунула ноги в сабо, надела халат и проводила Тайхмана до входной двери.

На улице его ждал Штолленберг.

— Хейне давно уже ушел, — доложил он. — Сказал, что лучше проведет ночь у себя дома, с Молли.

— Как ему угодно, — ответила Дора.

Они попрощались. Дора хотела, чтобы Тайхман ее поцеловал. Но ему показалось глупым целоваться у порога, и он не стал этого делать. Штолленберг в это время завязывал шнурок.

По пути на корабль он сказал:

— Говори что хочешь, но я чувствую себя сейчас гораздо лучше.

— Я ничего не говорю.

— И правильно. Впрочем, что нам еще оставалось делать?

— Ну, можно было заняться физическими упражнениями.

И они оба рассмеялись так громко, что поздние прохожие остановились и в удивлении уставились на них.

Сидя на гауптвахте, Тайхман вспоминал свой визит к Доре. Жизнь здесь никак нельзя было назвать однообразной, поскольку в этом же самом деревянном бараке располагался штаб флотилии. Он состоял из административного офицера в чине младшего лейтенанта, старшего писаря, нескольких писарей и двух женщин-машинисток. Возглавлял штаб лейтенант запаса по фамилии Лёве. Чем он занимался днем, никто не имел ни малейшего понятия. Зато вся флотилия знала, чем он занимается ночью, — только машинисткам об этом не рассказывали. Для деятельности Лёве требовались две комнаты — в первой он обычно сидел в одиночестве за столом и чистил ножницами ногти; в другой он, уже не один, с наступлением темноты укладывался на койку. По совместительству он командовал флотилией, когда капитан-лейтенант Вегенер находился в отпуске. В настоящее время Вегенер на несколько дней уехал в Берлин; он больше уже не жил в Денхольме. Когда флотилией командовал Лёве, в море она не выходила.

Гауптвахтой служила самая дальняя комната в бараке. Она была разделена на две маленькие камеры, так что сидеть могли сразу два человека. В каждой камере было расположенное под самым потолком маленькое окошечко, снаружи забранное решеткой, — Тайхману казалось, что ее прутья были из проволоки. В первые же минуты своего заключения он определил, что их можно без труда раздвинуть — решетка была сделана больше для вида.

Камера не отапливалась, но арестованные держали оконце открытым даже зимой, поскольку через стенку находилось отхожее место. Барак был хлипкий, перегородки — тонкие, а в стене, отделявшей гауптвахту от сортира, были проделаны дырки. Перегородка между двумя камерами тоже была очень тонкой и вся в дырках, поэтому Тайхман и Штолленберг могли свободно, без особого труда, переговариваться. Зато с другой стороны до Тайхмана доносились такие запахи и звуки, что ему становилось дурно. Однажды, когда один из посетителей сортира совсем уж забылся, он крикнул:

— Я все вижу!

После мгновенного замешательства послышался ответ:

— Наглец!

Через несколько минут в камере Тайхмана появился лейтенант и сказал:

— На вас жалуется одна из дам.

— Я требую, чтобы мне принесли письменные принадлежности, — заявил Тайхман. — Хочу подать на этих стукачек письменную жалобу командиру флотилии.

Лейтенант Лёве предпочел больше не затрагивать этот вопрос, но не позабыл сообщить Тайхману, что дамы не просто стучат по клавишам, а работают стенографистками, и посоветовал ему на будущее поменьше прислушиваться к тому, что происходит за перегородкой.

Тайхман в ответ заявил, что это легче сказать, чем сделать, — у него всего две руки, и одновременно зажимать нос и уши он не может.

— Я сыт по горло этой глупой болтовней! — заявил лейтенант и ушел, громко хлопнув дверью.

Тайхман услышал, как в коридоре он зовет фрейлейн Эрику. В соседней камере покатывался со смеха Штолленберг.

Война Паули против Тайхмана продолжалась. Когда Тайхман отсидел свое, Паули заставил его стоять в карауле — в целях акклиматизации, как он заявил, чтобы снова привыкнуть к свежему воздуху.

Тайхман попросил Штолленберга сказать Доре, что он не сможет прийти. Он знал, что она ждет его, об этом ему сообщил Фёгеле, приносивший ему еду в камеру. Дора встретит его как самого дорогого гостя, сказал Фёгеле. Он ходил к ней каждый вечер, а с ним и все остальные.

В первую ночь Тайхман стоял на часах от полуночи до четырех утра. В половине третьего Паули поднялся на борт в сопровождении женщины. Тайхман доложил ему, что на судне все в порядке. Паули слегка покачнулся и дыхнул на него густым перегаром.

— Это еще кто? — спросила спутница Паули.

— Младенец из моей команды.

— Что-то он больно велик для младенца. Он пьет?

— Велик? Гляди-ка, и вправду велик. Ха-ха. Но ведь он туп, как младенец, правда, Тайхман? Повтори: «Я тупой Тайхман».

Но Тайхман молчал.

— Ну-ка, давай, повторяй.

Тайхман сглотнул.

— Побыстрее, парень. Приказываю повторить мои слова.

Тайхман молчал — в горле он почувствовал комок, который ходил вверх и вниз. Он решил плюнуть Паули в лицо; его охватил приступ ярости — словно тонна кирпичей, она легла на живот и придавила кишки. Он задыхался и прилагал неимоверные усилия, чтобы не зарычать. Перед глазами у него замелькали точки, и лицо Паули то наплывало, то удалялось. «Надо достать его, пока я еще что-то вижу, сейчас я убью его, сейчас я…»

— Пойдем, милый, пойдем же.

— Отвяжись, я хочу, чтобы он повторил мои слова.

Тайхман снял винтовку и прислонил ее к сходне. Он сумел взять себя в руки и знал, что ему надо делать — теперь все было просто. Он снял перчатку и сжал кулак. Паули поднимал воротник плаща. Тайхман ждал, когда покажется его подбородок.

— Пойдем, дорогой мой, пойдем.

Тайхман отступил на полшага. Голова Паули все еще была опущена, подбородок закрыт воротником. Тайхман отвел руку для удара. Кулак задел за поручень, и Тайхман слегка развернулся, чтобы ничто не мешало ему нанести удар.