Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945
Шрифт:
— Ничего, господин капитан-лейтенант.
— Тогда нечего здесь торчать. Убирайтесь. А завтра к 12:00 напишите сто раз — «только командир лодки, и никто другой, имеет право решать, что должны делать члены ее экипажа». Я проверю…
— Главная помпа отремонтирована, — доложил старший по центральному посту.
— Нельзя перебивать, когда я говорю.
— Прошу прощения, господин капитан-лейтенант.
— Так что вы должны написать?
— Только командир лодки, и никто другой, имеет право решать, что должны делать члены ее экипажа.
Другие подводники тоже осудили Больца. Чем выше поднималась
Когда глубиномер показал 120 метров, старший по центральному посту сказал, что Больцу надо было идти в миссионеры, на немецком военном корабле ему не место.
— Я не спрашивал вашего мнения, писклявое дитя, — оборвал командир.
«И снова он прав», — подумали подводники. Старший по центральному посту больше не выступал.
Тук. Тук. Всего два раза. Но эсминец снова прошел над лодкой, и через некоторое время раздалось десять взрывов…
Люди вскрикивали при каждом из них. Их охватило отчаяние. Лодка была повреждена сильнее, чем в первый раз. Подводники снова очутились в кромешной тьме.
— Задраить все переборки, — приказал командир.
Передний отсек был отрезан. Из манометра Папенберга текла в центральный пост мощная струя воды. Шум воды, заливавшей машинное отделение, стал громче. Лодка быстро погружалась.
— Включить трюмную помпу, — велел командир.
— Помпа включена, господин капитан-лейтенант, — поступил ответ.
На отметке 200 метров стрелка прибора замерла.
— Эсминец остановился, — доложил акустик. — В отдалении слышен новый шум винтов, он быстро приближается. Пеленг — два-два-ноль.
Это был конец. Эсминец вызвал подкрепление.
— Сколько оборотов?
— Пока не могу определить, командир.
— Мы не можем оставаться на этой глубине, — сказал инженер-механик. — По моим оценкам, мы находимся на глубине 250 метров.
Командир взял микрофон системы громкой связи.
— Всем членам экипажа открыть двери. Подготовиться к бою в надводном положении. Будем биться, пока не кончатся снаряды. В случае гибели матросов их сменят машинисты.
Все вздохнули с облегчением. Конечно, безумие атаковать эсминец, имея всего одно орудие на борту, но в тот момент никто об этом не думал.
— Квартирмейстер, приготовьте секретные документы к уничтожению.
— Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.
— Всем морякам с фонариками явиться в центральный пост.
Люди передали приказ. Старший по центральному посту надел рабочие перчатки, его руки дрожали, но лицо, искаженное ужасом, осветилось радостью, когда он занял позицию у лифта подачи снарядов. Открыли артиллерийский погреб. Снова послышался «тук», и по корпусу рассыпалась каменная дробь, но никто этого не заметил — все уже привыкли. С оглушительным грохотом, словно стремясь заглушить шум винтов эсминца, моряки втащили в центральный пост снаряды. Тайхман увидел Штолленберга; впервые после падения глубинных бомб он осознал его присутствие. На искаженном
страхом лице Штолленберга появилась кривая, но полная радости улыбка.— Витгенберг, — сказал командир, — вы займете место Мюллера у орудия и будете руководить стрельбой.
— Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.
Эсминец направился в их сторону.
— Переждем его, — сказал Лютке.
Эсминец приближался на высокой скорости. Подводники застонали. Они хотели умереть на поверхности, с оружием в руках, в горячей схватке с врагом. Но эсминец несся на них, и они боялись, что даже в этом им будет отказано. Вдруг послышался взрыв — но эсминец до них еще не дошел. Потом раздался треск ломающихся переборок. Винты эсминца, судя по звуку, стали вращаться медленнее.
— Слышу звуки тонущего корабля, — передал акустик.
— Где?
— Пеленг два-четыре-ноль. Совсем рядом.
— А шум винтов этой консервной банки слышен?
— Никак нет, господин капитан-лейтенант.
— Не мог же он сам себя уничтожить!
— Господин капитан-лейтенант, я слышу шум винтов по пеленгу два-ноль-ноль. Похоже на звук дизеля… — Акустик вдруг замолчал. Он, как маленький ребенок, потерял дар речи при виде неожиданного подарка.
— Все ясно. Его утопила наша субмарина. Винклер, готовьтесь к всплытию.
Тайхман выбрался на мостик вместе с первой вахтой. Звездное небо. Холод. Слабый, голубоватый свет северного сияния. Никаких следов эсминца.
— Поднять прожектор.
Рулевой передал на мостик прожектор. С помощью световых сигналов была установлена связь с немецкой подлодкой, утопившей эсминец. Через несколько минут субмарины сблизились на расстояние слышимости.
— Этот парень задал нам жару, — крикнул Лютке.
— Мы так и поняли, — ответил командир другой подлодки. — Он так увлекся, что даже не заметил нас.
— Вы атаковали сразу же после того, как его увидели?
— Нет, черт возьми. Он был так любезен, что остановился и подставил свой борт прямо под мои торпеды. Я с эсминцами не дерусь.
— Ну что ж, удачной охоты.
— И вам того же.
Внизу, у рубки, появились маленькие красные огоньки. Подвахтенные собрались под «деревенской липой» покурить. Они помогли вытащить из люка тело Карлса, завязанное, словно пакет, и бросили его за борт. Старший квартирмейстер поставил на карте крест, подписал долготу и широту, дату и время по судовым часам. «Три часа под ударами глубинных бомб», — записал в боевом журнале командир.
Внешнюю крышку торпедного аппарата номер четыре заклинило. Подводники чинили ее в три смены: старпом с помощником боцмана; два мичмана; торпедист и старший матрос.
Вода была ледяная. Но хуже всего была замерзшая палуба. Когда работы только начались, обнаженные моряки подумали, что просто не смогут пройти эти два метра от рубки до носа — холод убьет их. Колени голых ног не сгибались; они боялись, что, одолев половину этого расстояния, просто встанут и замерзнут на месте; сама мысль о том, что им придется идти босиком по покрытой льдом палубе, была невыносима. Но на мостике стоял командир. Они чувствовали его взгляд на своих спинах, и им вовсе не хотелось услышать его ядовитые замечания в свой адрес, достаточно было взгляда.