Стальное зеркало

— Что лезть надо на самую верхнюю ветку, — весело ответила сестра. — И вишни слаще, и вид намного лучше, и падать не обидно. Хотя лучше взять лестницу, если есть.

Жанна думает, Жанна пытается представить себе то дерево, на котором молодой ромей может считаться особо сладкой вишней. Не получается. Да, красив, хорошо сложен, неглуп. Происхождение… тут не без заминок, но если понтифика считать мирским владыкой, а он очень старается стать таковым, то и его бастардов можно вписать в… королевские отпрыски. Ладно. По меркам Ромы он весьма знатен. Но… это же льдина. Ледяная глыба, которые плавают по морю далеко на севере на страх морякам. Причем для любезной беседы этот новоиспеченный родич замечательно годится, обходителен, щедр на комплименты и тонкие рассуждения, внимателен и вежлив… но Жанна пытается себе представить, что целуется с ромским посланником… Не получается. Говорят, от него вся Рома и окрестности без ума — все местные девицы и зрелые матроны. Ну разве что в жарком климате такое на что-то и сгодится… а в Орлеане, видимо, слишком холодно. Нет, не получается.

У него неправильный взгляд. Молодому мужчине не подобает так смотреть на женщин, будь он трижды бывший кардинал… Его Святейшество, говорят, совсем другой породы, и вот это-то не удивляет и не раздражает. Женолюбивый пастырь — забавно, но привычно. А тут — пожалуй, даже оскорбительно. Вазы его гораздо больше интересуют, и картины, и драпировки, и погода, и прочее. То ли дело, скажем, Джеймс Хейлз — тоже мезальянс, да и выгоды никакой, да и в мужья его я не то что злейшему врагу, я такого подарка даже Марии-младшей не пожелаю, уж на что я ее видеть не могу… а когда на тебя смотрит, от него искры летят, и знаешь: сейчас он в мире только тебя и видит. Человек — живой, с горячей кровью — а не ангел мороженый, иглу проглотивший.

— Что, так уж хороши вишни? — улыбается Жанна.

— Сестрица… ну тебе ли не знать? — удивляется Шарлотта. — На твоего жениха тоже не все смотрят как на солнце в небе. Кому-то, конечно, корона глаза застит, но если ее снять, что останется? Я знаю, что ты за эту корону каждый день Бога благодаришь, потому что с ней вам этот брак просто звездами на небе написан. Но замуж ты не за нее идешь. Вот и представь себе, что ты — это я. И что я вижу то, что видишь ты, когда смотришь на своего будущего супруга.

— Ну если от мужчины нужны только умные беседы… — вздыхает Жанна.

Шарлотта всегда была из тех девиц, за которых не нужно беспокоиться старшим родственникам. Не сбежит в порыве страсти с каким-нибудь красавчиком, и семью не оконфузит, заставив срочно искать подходящего супруга… Вполне возможно, что доверия, понимания, дружбы, разделенной шутки ей достаточно. Для счастья.

Жанна уже примерно час жалеет, что радовалась характеру воспитанницы, поощряя в ней и выдержку, и привычку обдумывать каждый поступок, и любовь к книгам. Хотела вырастить разумную правительницу… а что получилось? Впору вспомнить безумного каледонского проповедника, вопящего, что ученость лишает женщину ее природных добродетелей.

Шарлотта смеется… долго, громко, заливисто. Как смеется только наедине с Жанной. Или уже не только.

— Сестрица, у меня есть все, что мне нужно. Совершенно все. И умные беседы — тоже.

Может быть, она попросту не понимает, о чем говорит. Хотя с чего бы? Подружка ее точно знает, где на пироге сладкая корочка, так хорошо, что лучше бы не знала — обошлись бы без недавнего скандала и прочих безобразий. Знает, и наверное поделилась же. Брак, настоящий брак — не только союз родов и титулов, состояний и владений. Положение, свита, доход — все это, разумеется, важно. И взаимопонимание, дружба, почтение друг к другу- тоже важны. Но — это еще не все.

Первое замужество Жанны было удачным, более чем удачным. Роберт оказался очень хорошим супругом. Другом, помощником, соправителем, которому можно доверять и не опасаться ни интриги за спиной, ни самодурства. Но только с Людовиком Жанна узнала, зачем Господь создал мужчину и женщину. Потому что дружить и заключать союзы можно и не отличаясь друг от друга телесно. А для любви, той, о которой говорят, что прилепятся люди друг к другу, нужны некоторые различия. Как между ключом и замком.

И вот кто-то из них ключ, а кто-то замок? Эта равнодушная ползающая колода — счастье ее сестры? Ее вторая половина? Воздух, которым она дышит? Если судить по результату, похоже. Если вспомнить, о ком речь — в голове не укладывается. Невозможное доступно воле Господней… как говорят наши ненавистные соседи через пролив, когда сильно удивляются.

Жанна даже не знает, удовлетвориться ли тем, что Шарлотта всем довольна и так, или уповать на то, что кто-нибудь и когда-нибудь объяснит ей разницу. Или молиться о том, чтобы не объяснил, потому что эти двое обвенчаны и обратной дороги нет. А скандал может быть слишком опасен… хотя что бы ни случилось, Жанна не даст сестру в обиду. Ни в каком случае. Что бы Шарлотта ни учудила, сейчас или через год.

— Ну, надеюсь, в этом браке нет ничего слишком обременительного для тебя.

— Нет… ничего. Кроме войны, — отвечает Шарлотта. — Этой и следующей. Но тут ничего не поделаешь.

— Если что-то будет тебя огорчать, не бойся и не стесняйся мне обо всем рассказывать, — на всякий случай напоминает Жанна. Лучше бы любимая сестрица появилась на свет не в Каледонии, или уж прямо во младенчестве оттуда перенеслась в Арморику. Чудом, на спинах белых лебедей, как в сказке. А то в тамошних горах женщин учат дурному. Не только все терпеть, но и ни на что не жаловаться. А сестрица состоит из сплошных сюрпризов, так вот подобные были бы лишними.

— Меня огорчает, что у меня скоро отнимут мужа. — говорит Шарлотта. — Но кому прикажешь на это жаловаться?

— После снятия осады ты останешься в Орлеане?..

— Скорее всего — да, сестрица.

— Я, конечно, буду очень рада… но почему?! — Это уже ни в какие ворота не лезет. Точно — бревно. Ледяное. Бедная Шарлотта…

Шарлотта качает головой.

— У нас… ни в Каледонии, ни в Арморике, ни даже здесь, не принято бить по семьям. Там тоже не принято, но это может случиться. Чем выше ставки, тем скорее это может произойти. Если делят что-то большое, убьют и на улице, и в церкви. И женщину, и ребенка. А мой возлюбленный супруг собирается взять очень много и очень у многих.

— Знай я об этом, я бы ни за что не дала согласия. — Жанна поднимается из кресла, подходит к зеркалу. Ей совершенно неинтересны сейчас ни прическа, ни головной убор — но и смотреть на Шарлотту сил больше нет. Удавить бы этого Корво! А сестрица согласна, сестрица смирилась. Медленно удавить… Чтобы успел осознать. Есть такое устройство — гаротта. Самое для него подходящее.

— Его Величество знал. И я, когда соглашалась второй раз, знала. Это было первое, о чем он мне рассказал.

— Надеюсь… — Жанна, прикусывает губу, глотает все, что вертится на языке — и в адрес Его Величества, и Корво, и самой Шарлотты, медленно выдыхает, потом уже говорит. — он хотя бы даст тебе ребенка.

— Мы стараемся… честное слово, — улыбается Шарлотта.

— Ну, хорошо, что он уедет раньше, чем тебе это начнет нравиться. Потом проще будет.

— Да, — задумчиво отвечает Шарлотта. — После Тосканы будет проще.

Была бы Жанна Армориканская дурой — наверное, ее не любили бы на родине и не считали бы разумной и дельной королевой. Не провожали бы ее, уже регентшу с тех пор, как сыну исполнилось пять, в Орлеан с плачем и стенанием. И не писали бы по десять писем в неделю — и королевский совет, и прочие, все с вопросами «как поступить, что сделать, что предпочесть, как выбрать…». Жанна умеет соображать, даже когда желание что-нибудь разбить или кого-нибудь удавить застит глаза. Да и злиться долго ей не дано, не тот темперамент.