Стальное зеркало

И что теперь? Возвращаться домой, поджав хвост, с тремя кораблями, добытыми в Копенгагене от щедрот адмирала Трондсена? Богатая добыча, всей Каледонии на зависть!..

Главное, полезная какая в нынешних обстоятельствах, слов нет. Что адмираловы корабли, что адмиралова дочка.

Еще кормилица говорила, что утро вечера мудренее. Опять врала. Утро наступило. А вчерашнее паскудное, хуже некуда, настроение никуда не делось. И не похмелье это, не бывает у него похмелья, проверено. Это просто наше доброе орлеанское утро… и солнце как издевается: через ставни палит так, что глаза слепит. Паук черным кажется. Как ворон. Нет, воронов мы вспоминать не будем, а то совсем тошно сделается.

На этих птичек я в славном городе Орлеане насмотрелся уже. И на их особо крупного представителя — отдельно. На приеме взглядом встретились случайно — на меня даже дома так никто не смотрел. И как ворожит ему кто. Ну вот в каком сне кому присниться могло, что Марии-младшей взбредет изображать из себя покровительницу влюбленных? И даже сплетню ведь не пустишь, не поверит никто такой сплетне. Это чтобы у траурного величества в покоях вышло безобразие, а королева ни гу-гу… да скорей воды Средиземного моря разойдутся и толедская армия до Марселя дойдет аки посуху.

А теперь, когда договор подписан, во всем этом и смысла нет — никакой скандал этот союз уже не испортит. Жану с Карлоттой помочь все равно нужно: и жалко дураков, и обещал, но вот ему самому уже никакого толку. Разве что убить этого посла как-нибудь — да не как-нибудь, а чтобы все друг про друга недоброе думать начали… Папа вспыльчив, детей своих любит, с союзом в Орлеане тянули, со свадьбой тоже, а когда все причины для промедления кончились — посол возьми да и умри. Годится тебе такая мысль, а, паук? Мне тоже не очень.

Лучи из прорезей в ставнях пробиваются, на пол падают. Сначала багровые были, нехороший оттенок. Красно небо поутру — моряку не по нутру, как говорят. Хотя где Орлеан, а где море, где и впрямь алое небо на рассвете — к шторму…

Острые, тонкие лучи, как клинки. Тронь — порежешься. Потом потихоньку вызолотились, раскалились добела. Режут пол на полосы, можно долго смотреть, до самого полудня, пока солнце через зенит не перевалит.

Ладно, хватит валяться. Что бы ни было, а вот валяться нельзя. Потому что очень хочется — накрыться с головой, чтоб никакое солнце не пробралось, в слугу сапогом кинуть — умываться, одеваться, да иди ты к черту, может, черт мне за тебя денег отсыплет? Не отсыплет, за такого нерадивого охламона еще доплатить придется… И спать. До скончания века. Как в холмах. Проснуться — а на дворе новый век, никакого Клода, никакого Людовика, никакого посла Корво, никакой Альбы…

Ага, денется куда-нибудь Альба, как же! Проснешься, а ты уже подданный Ее Величества Маб, королевы альбийской и каледонской.

Королев альбийских у нас вообще две: одна в Лондинуме, другая в Орлеане. Одна умная за двоих, другая дура. Одна нас съесть норовит, с другой толку как с козла молока.

Посему нужно встать, умыться, побриться и одеться. И начать думать. Не бывает так, чтобы выхода не было. Если выхода нет — это тупик, а если заходишь случайно в тупик, нужно развернуться кругом и быстренько из него выйти.

Правильно, паук? Тебе хорошо, тебе бриться не нужно. С другой стороны, твои мухи — из гадости гадость. И как ты их только ешь?

Встал, спугнув паука. Пол не холодный — здесь вобще почти не бывает холодно, и воздух тоже теплый, но проснуться можно. А на улице здесь воздух по утрам складчатый — где-то прогрелся, где-то еще нет… нет уж. Не нужно привыкать жить в городах.

А паук-то был не зря. Если нельзя вперед или назад, то, может быть, стоит попробовать вверх или вниз… Король войны хочет, а с выступлением тянет, и не только в Клоде там было дело. А не выяснить ли мне, почему? Где они так завязли?

Может быть, найдется место, где чуть придави — и конец летней кампании.

Только дело-то не в кампании, ничем мне не мешает Марсель… Держала его Аурелия, пусть и держит себе, все лучше, чем Арелат с его вильгельмианами, которые того гляди на трон усядутся, а это зараза почище Нокса. Но других союзников, кроме Аурелии, у Каледонии нет, а этим союзникам ровно в этом году очень понадобилось воевать на юге. Вместо того, чтобы воевать на севере. А это не устраивает меня лично…

Тьфу, черт, о чем это я, — осекся Джеймс. Договор-то подписан. Ни альбийской, ни аурелианской армии в Каледонию больше хода нет. Так что мне нужно каким-то чудом обвалить договор между Орлеаном и Лондинумом, чтобы Клоду, мерзавцу, руки развязать. А вот потом уже разгонять тройственный союз. Веселая задачка, господин лорд-адмирал, верно?

У меня нет ничего, кроме небольшой суммы денег и трех кораблей. А замахиваюсь я на то, что всему Арелату, Алемании, Франконии и Галлии, кажется, не под силу. Ладно. Им не под силу — а я сделаю. Как угодно.

А как именно — об этом мы с бритвой в руке размышлять не будем. Орлеанские господа сами не бреются, вот в такие моменты и понимаешь, почему: нехорошее это дело, с лезвием у горла думать, как бы свернуть гору и осушить море… но я не аурелианец, я каледонец. Мне привыкать к здешним обычаям нельзя. Я от этого делаюсь шелковый и полированный, как ромский посол.

Джеймс еще раз вспомнил заезжую парочку — долговязый плечистый толедец и Папин сынок. Чем же я им так насолил, когда только успел? Или до них история с Карлоттой каким-то чудом дошла? Это хорошо бы, конечно. Может, посол все-таки поимеет хоть каплю стыда и жениться на чужой невесте откажется. Хотя… какой там стыд. Кажется, это чувство в душе посла Корво не то что не ночевало, за один стол не садилось. Ни разу. Ни стыда, ни чести — другой бы предложил прогуляться по орлеанским закоулкам один на один, и дело решить по-честному, по-мужски. А этот… статуя. Мраморная. Блестящая. Золотой мальчик, любимый сын ромского понтифика. Мне бы в папаши — Папу Ромского, я бы нашел, куда девать его деньги и связи…

Да я бы с одной десятой того, с чем он сюда приехал, сделал бы все нужное раз и навсегда. А они одну паршивую кампанию начать не могут. Курам на смех. Ничего. Придумаю. И на бритву мне плевать. Пусть за мной и дальше желающие бегают. И сожалеют о том неудачном моменте, когда догнали.

Зеркало — не зеркало, а пакость полная. Лет десять назад, когда его поставили, наверное, хозяин всем похвалялся, мол, вон какая вещь, с полуострова везли. Почти в рост! Теперь рама треснула… дубовая рама-то, резная, это что ж с ней делали? Амальгама пятнами пошла, стекло зеленью отливает, смотришься — словно себя на дне озера разглядываешь, вода чистая, каждый камушек виден, каждый стебелек… и посреди этого всего — твоя физиономия. Почти как живая, только зеленоватая и черты расплываются. Дрянь зеркало. Видимо, потому и рама ломаная… а на шаг отступишь — все нормально.

Отличные, по меркам Орлеана, апартаменты. До дворца пешком четверть часа, целый этаж, второй, он же и последний. Выше только крыша, а на нее, кстати, очень удобный ход. Спальня, кабинет, каморка прислуги и кухня — широко и просторно, опять же, по орлеанским меркам, живем.

Только неприятная квартирка. Чем думал, когда о найме договаривался? То ли пьян был, то ли, наоборот, слишком трезв. У меня даже мыши не водятся, вот не водятся — и все. На первом этаже есть, узнавал, а на втором — нет. И в любую теплынь словно сквозняком по спине тянет — холодным, сырым. Жаровни ставил, не помогает. А еще тихо тут, тише обычного, без повода. Семейство внизу живет большое, а не слышно, разговоров лакея со стряпухой с кухни не слышно. Словно в колодце. Каменном, добротном колодце. Ходишь по спальне — шаги глохнут…