Стань за черту
Шрифт:
Бондо не сопротивлялся, когда Михей, остолом вырубив для него в жестком насте неглубокую выемку, осторожно туда его укладывал:
– Ты здесь за милую душу, брат, высидишь, хоть неделю... Главное, не паникуй... Ружье под руку клади... Не паникуй... Я - одной ногой здесь...
Но непослушные губы грузина все складывали и складывали еле уловимое и беспомощное:
– Не бросай, Миша... Не бросай... Будь человеком!
– Держи остол на попа, не давай завалиться, - не слушая грузина, Михей лыжей подгребал к его лежбищу снег, - я конец пустой торбой обмотал... В случае чего зажигай... И главное - пали. Найду, будь спок, - обнадеживал он напарника, хотя уже знал
– Лежи, брат...
Вдвое облегченная упряжка легко взяла с места, и еще одна жизнь легла между Михеем и его родным домом. Едва ли что-либо, кроме временной необходимости, связывало его с грузином, но сейчас, оставшись лицом к лицу с ночью и неизвестностью, он с особой остротой проникся ощущением своего, и теперь уже безнадежного, одиночества. И, словно преодолевая какой-то новый для себя душевный рубеж, Михей внутренне подобрался, обозначив свое состояние коротким плевком в пургу:
– Перезимуем...
Заструги снова давали знать о себе все реже и реже. Михею приходилось соскакивать в снег и вставать на лыжи, чтобы дать собакам передохнуть. Но подолгу держаться своим ходом не удавалось: ветер валил с ног уже после первого десятка шагов. Понимая, что долго ему так не протянуть, он, все же еще не терял надежды выйти к цели собаками, сбрасывал с нарт все, без чего
можно было теперь обойтись: торбу с остатками еды, спальный мешок, шкуры. И все же после примерно двух часов хода вожак лег и положил упряжку. Напрасно Михей мочалил об него хлыст и неистово колол остолом: собаки не встали.
Не один раз довелось Михею мысленно похоронить себя среди пути, прежде чем из утихающей пурги в чернильном полдне вышли ему навстречу дрожащие огоньки долгожданного жилья. И тут он остановился и перевел дух. Но - странное дело! цель, которая еще минуту назад виделась желанной и обещающей и до которой оставалось не более полукилометра, не тронула его радостью. Давний, забытый было страх медленно, но неотвратимо обволакивал его душу, вызывая в памяти до крика отчетливые видения: босого цыганенка на палубе отплывающего парохода, деда Илью и одинокую женщину у мертвого причала Каспия. Нет, гиблая в своей основе душа его, жившая всегда только обидой и страхом и потому неспособная существовать более чем нынешним днем, отступила и тут. Долгое, навылет пронизанное горькими сквозняками прошлое его вдруг показалось теперь Михею в сравнении с неизвестностью впереди ухоженным и обжитым.
И, уже не думая о том, что предстояло ему еще пройти, чтобы, отыскав по пути занесенного снегом Бондо, вернуться туда, откуда ему удалось с таким трудом вырваться, он повернул обратно.
И об этом, Михей Савельич, и об этом - тоже!
XVI
Как по морю
По синему, по волнистому,
Лебедь белая плывет
С лебедятами...
Нить текла у Клавдии между пальцем следом за песней, и ловкие петельки, нанизываясь одна на одну, выстраивались в узорные рядки вязания.
Вопрос Михея застал ее врасплох:
– Одна?
– Входи. Против окошка сядь, посматривай... Того и гляди кого принесет.
Искательно глядя на нее, он сел и тихо, чтобы только завязать разговор, поискал сочувствия:
– Выходит, один сын и есть у меня, Кланя.
– Семен нынче всем сын. Одно слово, Божий человек. Ему всех жалеть дадено.
– А я-то ждал...
–
А чего ты ждал, Михей? Не в красный же угол им тебя сажать.– И от тебя зябко стало.
– Кровь вдруг прихлынула к его лицу. Губы гневно вздрогнули.
– Потому ты их и собираешь тут, чтоб локти кусал, чтоб слезы твои за дверью у тебя собственными отплакал!
– Твоя правда - с умыслом, да не затем, зачем ты думаешь. Нет, Михей Савельич, совсем не затем. Не сжечь тебе душу, а отогреть хочу, до донышка отогреть. И в них - тоже. Коли мы семьей не уживемся, тогда как же нам с чужими людьми в миру жить? Озлобиться легче, чем сократить себя перед другим, только теплее нам со зла никому не станет. Они на тебя ярятся, ты - на них, а кому выгода? Тешим нечистого - и больше ничего. Вот и хочу я, чтоб ожили вы от своего холода.
– Без них проживу.
– Без людей не проживешь, а они - люди.
– Зверей хуже - отца не признают.
– Признают, коли захочешь.
– Научи, Кланя.
– Терпи.
– Сколько же и терпеть-то! С люльки вроде только и делаю, что терплю.
– Малость еще надобно, Михей Савельич, положись и смири сердце.
– Верю, только тебе и верю, Кланя.
– Горький ты мой, я-то ведь не Свята Матерь, тоже терплю.
– Спасибо, Кланя. И шел я к тебе, потому как знал: не оттолкнешь примешь.
– Еще бы я тебя не приняла... Иди спи.
Михей ушел к себе, а Клавдия долго еще не могла взяться за спицы, все думала о том, почему именно на ее долю выпало распутывать хитроумный узел, каким завязала жизнь судьбу ее семьи.
И тут до слуха ее дотянулся тихий шорох берегового песка. Спадая и вновь накатываясь, песок тихо, но неотступно напоминал о грозной работе моря, и она не устояла перед тревогой, которая вдруг властным холодом вошла к ней в сердце, поднялась и бросилась к двери Михеевой:
– Открой, Михеюшка-а!
XVII
Темное пятно на пороге росло, разрасталось, постепенно обретая черты и облик Семена:
– Здравствуйте, папаня.
Резкое пробуждение мгновенно подняло Михея с постели, и гулкая, давно уже не ведомая ему радость перехватила дыхание:
– Здравствуй, сынок... Сема... Узнал?
– Уезжаю я... Вот мама мне и сказала... Мне только и сказала.
– Спасибо, Сема, хоть ты не брезгуешь.
– Что вы, папаня!
– Податливое чувству, с глубоко запавшими глазами лицо сына осветила мимолетная, но оттого еще более проникающая стыдливость.
– Как можно? Зачем вы такое думаете?
– Так я же слышу, сынок, все слышу! С утра до вечера душу грызут. А за что, за что, скажи ты, Божий человек?
– Трудно в неверии зло забыть.
– Ты забыл!
– Не забыл, папаня, а не помню.
– А они помнят? Почему? Разве не зло - зло помнить? Да и кто ж его знает, где оно, зло, а где добро, Сема?
– Зло, папаня, - острые скулы его пошли пятнами, - всегда возвращается к тому, кто его содеял, или к роду, племени его. В любом колене, но возвращается. В этот раз оно вернулось к вам же. Это - закон.
– Чей? Кем писан?
Семен опустил взгляд долу, сказал тихо, но внятно:
– Божий. Богом.
– Все на злобе стоит, - ожесточение цепко схватило и понесло Михея, - все на злобе замешено. Без нее расслабится человек, разомлеет, стечет в землю... Богом, говоришь! А ты влезь в мою шкуру, по-другому взвоешь. Что я, сам себе жизнь выбирал? Тогда за что я свои муки принял? Ты мне сказки, Божий ты человек, за что?
– Нам дана жизнь, папаня, а распорядиться ею мы сами вольны и по совести. Для себя жить еще не заслуга перед Господом.