Станция Бахмач

С каждой горестной новостью дыхание Пинхаса становилось все чаще и короче.

— Что с моими, реб Лейзер? — спросил он. — Что с моими?

— Не спрашивай, Пинхас, — простонал старик и по-женски зашелся от рыданий прямо на улице.

Лицо Пинхаса стало серым и окаменело, словно грязные камни неметеной мостовой. Колени у него подкосились, как перебитые. Он прислонился к стене. Еврей в тулупе взял его под руку, как ведут скорбящего от свежей могилы, и погладил по щеке своей жесткой, морщинистой рукой.

— Пойдем, Пинхас, — подбодрил его старик, — пойдем со мной, сынок.

Пинхас стал вырываться из его рук.

— Я хочу домой, — бормотал он, — я пойду пешком. Пустите меня, реб Лейзер.

Еврей в тулупе не выпускал его руку.

— Идем со мной, сынок, — просил он, — идем в бесмедреш, скажешь кадиш.

Пинхас пошел, как слепой идет за поводырем. Еврей в тулупе привел его в бесмедреш, где поутру почти не было молящихся, ножиком надрезал ему в знак траура лацкан его короткого, слишком узкого пальто и подвел его к омуду, рядом с которым хазан только что закончил читать утреннюю молитву.

— Скажи кадиш, сынок, — учил его еврей в тулупе, — по всем твоим.

Пинхас произнес слова молитвы, почти не слыша своего голоса. Его разом запекшиеся губы не двигались, язык пересох и не чувствовал нёба.

— Теперь пойдем со мной домой, — сказал еврей в тулупе, ведя Пинхаса за руку, — мы живем у родных моей старухи. Останешься с нами, Пинхас.

После шиве, которые он просидел в тесной квартирке родственников реб Лейзера из Берёзовки, после семи дней сидения на маленькой скамеечке в портянках вместо носков, Пинхас Фрадкин надел стоптанные сапоги, нахлобучил солдатскую папаху и отправился к большому дому с колоннами и скульптурами, на котором висела доска с криво намалеванным серпом и молотом и надписью, гласящей, что здесь находится комендатура Красной армии.

— Тебе к кому, товарищ? — спросили его вооруженные люди, одетые в ватные фуфайки, хотя было уже тепло.

— К товарищу коменданту, товарищи.

— Нужен пропуск, товарищ, — сказали ему часовые и проводили к старшему караула, стоявшему у входа.

Тот похлопал Фрадкина по карманами и, не найдя оружия, отвел в бельэтаж.

— Товарищ Козюлин, этот товарищ говорит, что у него к тебе какое-то важное дело, — доложил старший караула командиру, высокому, чисто выбритому, светловолосому парню, который сидел за письменным столом, не снимая фуражки и утопая в облаке папиросного дыма. На стене висели наивно нарисованные портреты вождей революции, лозунги и карты.

Товарищ Козюлин уставился светло-голубыми, будто только что промытыми, глазами на заросшего, невысокого, но коренастого человека, стоявшего перед его столом.

— Что вы хотите, товарищ? — резко спросил он.

— Я хочу вести партизанскую работу для вашей армии, — тихо ответил Фрадкин, — а именно — в Херсонской губернии, там, где орудует Митька Баранюк со своей бандой.

Командир в одну затяжку спалил чуть не полпапиросы и вытянул длинные ноги в высоких, до колен, сапогах.

— Вы член партии, товарищ? — спросил он.

— Нет, товарищ командир.

— Рабочий?

— Нет, учитель иврита, товарищ командир.

Командир снова уставился на Фрадкина своими светлыми глазами.

— Почему ж вы хотите сражаться с нашими классовыми врагами? — спросил Козюлин языком ораторов из интеллигенции, образованности которых он в простоте своей завидовал и речи которых старался подражать.

— Митька Баранюк со своей бандой убил моих родителей, моих сестер и братьев, — дрогнувшим голосом ответил Пинхас Фрадкин.

Комендант прикурил новую папиросу от окурка старой.

— Вы из Херсона? — поинтересовался он.

— Из Херсонской губернии, деревенский. Я там каждый закуток знаю как свои пять пальцев.

— В армии служили?

— Четыре года на фронте.

— Окончили школу?

— Готовился держать экзамен за восемь классов гимназии, но аттестата получить не смог, потому что в царское время евреев не допускали к образованию.

— Мать их ети, этих… — комендант стал поминать прислужников царя, которые не допускали народ к образованию, но вовремя спохватился, подумав, что такие просторечные ругательства не очень-то подходят ему, человеку сознательному, к тому же командиру, и, прервав свое недосказанное «благословение», перешел к вещам, которые имели прямое отношение к его высоким армейским обязанностям.

— Какими языками, кроме русского, владеете, товарищ? — спросил он.

— Ивритом, немного латынью.

— Батюшки! — уважительно сказал командир. — Но это языки для нас бесполезные. Немецкий знаете?

— Немного.

— Ну а карту читать умеете? С компасом знакомы?

— Разумеется, товарищ командир.

Командир почтил Фрадкина папиросой, не просто самокруткой, а настоящей, с мундштуком.

— Как вас звать, товарищ? — спросил он.

Фрадкин ответил.

— Послушайте, Фрадкин, — командир начал говорить, подбирая сознательные и интеллигентные обороты, — жаль, что вы не наш, не партийный. Мы любим работать со своими, ну, такими, которые сознательно сражаются с классовыми врагами, а не из личной мести. Но ваше желание ликвидировать Митьку Баранюка с его бандой очень похвально. Митькины хлопцы не дают нам житья: перерезают телеграфные провода, развинчивают рельсы, нападают на товарищей, которые реквизируют в деревнях зерно и сено. Они даже на поезд напали и перебили наших людей, верных, нужных товарищей. Мы не можем схватить Митькину банду, потому что деревенские богачи и кулаки повсеместно укрывают ее. Как только бандиты чуют опасность, они прячут винтовки, берут в руки лопаты, и что ты сделаешь с ни в чем не повинными мужичками… Хитрые они, собаки, неместному с ними не справиться. А вы знаете Митьку Баранюка и его хлопцев?

— Я знаю всех в округе. Я соберу молодых людей из наших колоний. Они всех знают, со всеми знакомы. Мы их переловим, этих хорьков. По одному. Мне только оружие нужно, товарищ командир, — закончил Фрадкин.

Командир поправил фуражку на голове, хотя та и так сидела, как влитая, на гладких, светлых волосах.

— Хороший план, — сказал он и прибавил: — Мы уже посылали карательный батальон против кулацких элементов, но солдаты были украинцы, несознательные, ну и кулаки затуманили им мозги, переубедили их, и они разбежались. С чужаками это не пройдет. Сколько вы рассчитываете набрать из своих, товарищ?

— Они все пойдут со мной, из еврейских колоний — все, чьих родных вырезал Митька. Среди них есть отличные парни: и наездники, и стрелки что надо. Мне нужно их только собрать, организовать и вооружить как следует.

Командир улыбнулся и показал полный рот острых, будто заточенных, зубов.

— Зачем тащить корову на сеновал, если можно спустить сено в хлев? — сказал он. — У меня есть несколько сотен вооруженных иностранцев. Немцы, австрийцы, мадьяры, чехи, все — бывшие военнопленные. Они пойдут воевать за нас, потому что им больше нечего делать. Хорошие солдаты, проверенные. Языка они не знают, крестьянских разговоров не поймут и будут делать, что им прикажут. Мы сформируем из них интернациональный экспедиционный корпус. Мы пошлем с вами сознательного товарища, политрука, который проследит за, так сказать, политической стороной дела. Вы, Фрадкин, знаете по-немецки, ну и будете военкомом. Отправитесь с ними в Херсон — соберете ваших людей и создадите из них батальон. Оружия у вас будет предостаточно. Как думаете, Фрадкин, сможете руководить такой экспедицией, удержите командование в своих руках?