Станция Бахмач

— Смогу, товарищ командир, — ответил Фрадкин таким уверенным голосом, который не оставлял места для сомнений.

Командир созвал подчиненных и приказал выписать Фрадкину армейский паек, состоящий их хлеба, сахара, махорки и других вещей, а также выдать служебные документы, согласно заданию и рангу, после чего приказал отвести его на склад, где Фрадкин выбрал себе штаны, рубаху, сапоги, фуражку, гимнастерку и шинель — всё самое лучшее из того, что он там нашел. Когда переодевшийся Фрадкин, в красноармейской форме и долгополой, слишком длинной для него, кавалерийской шинели, вернулся, командир достал из ящика стола большой черный наган и радостно протянул ему.

— Вам нужно побриться, товарищ Фрадкин, — сказал он, улыбаясь, — а то вы похожи на каторжника, а не на командира интернационального батальона.

Фрадкин нежно погладил черный наган, как гладят руку возлюбленной, и заткнул его за ремень на своей слишком длинной шинели.

В его невысоком, но коренастом теле чувствовались мощь и решимость. Командир Козюлин ощутил эту мощь и эту решимость в руке, которую подал ему Фрадкин, натруженной и честной руке. Козюлин знал, что не ошибся в этом чужом, неизвестном ему человеке.

4

Хоть командир Козюлин и набрал из бывших военнопленных и просто иностранцев, застрявших в Одессе, всего-навсего неполных три сотни человек, что составляло половину регулярного батальона и восьмую часть полка, он называл этот отряд, отданный под командование командира Фрадкина, громким именем «Интернациональный полк».

Во-первых, командир Козюлин надеялся на соплеменников Фрадкина, которые должны были примкнуть к отряду и значительно увеличить его численность, чуть ли не до тысячи человек, что в Гражданскую войну часто уже считалось полком. Во-вторых, название «Интернациональный полк» грело его сердце не меньше, чем вид вставших под ружье иностранных солдат. В-третьих, было все-таки разумнее не проявлять педантизма в определении дивизий и полков, а преувеличить силы, чтобы нагнать страху на противника, который свои силы тоже сильно преувеличивал.

Многочисленнее всех в отряде были немцы и австрияки. Среди этих бывших военнопленных, которые не смогли вырваться вместе со своими отступившими армиями, было около сотни немцев, в основном резервистов, которые сразу же организовались в группу «Спартак», и около ста пятидесяти австрияков: смесь чехов, поляков, галицийских евреев, венгерских кавалеристов, босняков и герцеговинцев. Остальные были просто разноплеменным сбродом: латыши, эстонцы, калмыки, несколько китайцев и даже негр, бывший танцор из одесского кафешантана, который потерялся в чужой стране и пошел в армию, чтобы иметь досыта хлеба. Единственным русским в отраде был политрук товарищ Луков, политический «машгиах» [88] и человек Козюлина. Этот политрук Луков, не закончивший курса студент Московского университета, притащил с собой целую кипу литературы, плакатов, картинок и немедленно начал агитацию среди иноземных солдат на ломаном французском и с помощью считаных немецких слов, которые помнил со времен гимназии. Солдаты не понимали и не давали себе труда понять речи студента. Белокожий, женственный, с добрыми голубыми глазами и копной светлых вьющихся волос, политрук Луков выглядел совсем не по-солдатски, хоть и был украшен вышитыми звездами и вооружен длинным маузером. Политрук выглядел как нежная дворянская барышня, единственная дочка, нарядившаяся на бал-маскарад в костюм героя войны, даже голос у него был девичьим, мягким и звучал так, будто он не говорит, а декламирует стихи. Огрубевшие военные люди сразу же почувствовали, что он чужой в солдатском мире, и перестали обращать внимание на него, на его слова и приказы. Политрук Луков, увидев, что не может найти общего языка с солдатами, зарылся в свои агитки и картинки и все время что-то писал, теребя нежной девичьей рукой копну своих светлых волос. Солдаты были уверены, что он пишет стихи, и Луков еще ниже пал в их глазах. Одни лишь китайцы выказывали ему почтение, как это у них принято в отношении ученых людей. Немцы наградили его прозвищем «фройляйн Гретхен» и так и называли его между собой. Солдаты выполняли приказы только невысокого, коренастого, молчаливого Фрадкина, чья военная жилка чувствовалась во всем, в каждой складке его слишком длинной шинели.

88

Надзирающий за кашрутом. Здесь автор использует это слово иронически.

Фрадкин прямо в поезде, который шел на Херсон, начал готовить людей к службе. Он разбирал с ними русскую винтовку, показывая каждую часть ее устройства иностранным солдатам, привыкшим к своим собственным ружьям, а также разучивал с ними русские команды, чтобы не пришлось отдавать приказы каждой группе на ее языке, но всем сразу — по-русски. Слов было немного, только те, с помощью которых можно было приказать открыть огонь, атаковать в штыки, атаковать ручными гранатами и еще несколько в том же роде. Солдаты постоянно повторяли эти несколько русских слов, которые Фрадкин перевел на немецкий. Также он выделил из личного состава бывших сержантов и капралов и поставил их во главе взводов. Люди, получив после нескольких лет плена и унижений ранг, снова приосанились.

Чем дальше они ехали, тем быстрее рос их отряд, становился больше и сильнее.

Теперь Фрадкин начал набирать бойцов в еврейских колониях. Расквартировав своих солдат на несколько дней в казармах херсонского гарнизона под присмотром политрука Лукова, он сам, в сопровождении нескольких десятков отборных, хорошо вооруженных солдат поехал в Израиловку. Бабы-колонистки снова принялись рыдать, признав в человеке, одетом в слишком длинную шинель, Пинхаса, раввинского сына, появление которого напомнило им о беде, случившейся в деревне. Пинхас железным усилием воли сдержал рыдания, подступавшие к горлу, чтобы не выдать свою слабость перед солдатами, командиром которых он был, и пошел к колонистам. Он не захотел зайти в свой дом, двери которого были заколочены досками, боясь как бы это его не сломило. Он не захотел зайти в дом реб Ошера, старосты, чтобы не видеть позора его дочери. Он лишь созвал евреев в маленькую синагогу, как когда-то его отец-раввин созывал общину на сход, и стукнул ладонью по столу на биме, который был накрыт гладкой бархатной скатертью с вышитой звездой Давида.

— Братья евреи, — воззвал он рублеными словами, тяжелыми и горячими, как раскаленные камни, — кто служил в армии, кто может держать в руках оружие, идите со мной на наших убийц и насильников!

В тесной деревенской синагоге, где на этот раз даже бабы столпились у дверей, начали раздаваться женские захлебывающиеся рыданья и вздохи стариков, как во время поминальной молитвы в праздник.

— Боже, призри на наше горе, — послышались голоса, — отомсти за нашу кровь.

Пинхас Фрадкин прервал плач.

— Евреи, мы сами отомстим за пролитую кровь, — воззвал он и закончил стихом из молитвы «Ов-харахамим» [89] , которую читают в субботу, поминая святых мучеников. — Йеводо багоим леэйнейну никмас дам аводейха хашофух [90] .

Сразу же после ранней минхи, которую община прочитала в полдень, и после кадиша, который каждый мужчина произнес по своим родным, молодые колонисты, женатые и холостые, молча сложили свои вещи в узелки и собрались вокруг Пинхаса, сына раввина. Все прислушивались к его словам, как раньше прислушивались к словам его отца-раввина, когда тот говорил о Торе и заповедях. Бабы и те не плакали о своих мужьях и сыновьях, которые покидали их. Пинхас Фрадкин оставил десяток винтовок и запас патронов тем деревенским старикам, которые когда-то служили у «фонек» [91] , и вместе со своими бойцами отправился в Моисеевку, Берёзовку и другие еврейские села. Как Иегуда, сын первосвященника Матитьягу бен Иоханана, который там, на Востоке, собрал мужчин Иудеи на священную войну против нечестивцев и злодеев, против угнетателей-«явоним», так Пинхас Фрадкин, сын реб Авром-Ицика, убиенного деревенского раввина, тут, на Западе, собрал мужчин из еврейских сел на войну против «явоним» Херсонской земли — убийц еврейских сыновей, насильников еврейских дочерей.

89

«Отец милосердный» ( ивр.).

90

«Пусть известным станет среди народов, пред глазами нашими, отмщение за пролитую кровь рабов Твоих» (ивр.).Пс., 79:10.

91

То есть в русской армии.

Деревенская молодежь повсюду оставляла свои дома на стариков и женщин и вставала под начало Пинхаса Фрадкина. Из деревень пламенные речи Фрадкина дошли до более крупных сел и местечек. Как Фрадкин собирал мужчин своими проповедями, так политрук Луков, где бы он ни появлялся, собирал их с помощью речей и плакатов. Его плакаты висели повсюду, пестрые и веселые плакаты, на которых мускулистый рабочий и могучий крестьянин вместе сжимали винтовку в крепких руках, призывая всех идти за ними. И хоть при этом рабочий и крестьянин были слишком яркими, слишком красочными и слишком радостными, чтобы выглядеть как настоящие, они производили сильное впечатление на зрителей и пробуждали в них желание последовать их призыву. Но еще сильнее, чем намалеванные на плакате рабочий и крестьянин, боевой дух у молодых людей поднимали иностранные солдаты интернационального полка, которые маршировали по улицам под жизнерадостную музыку медных труб.

Чем больше людей вступало в полк, тем больше хотело в него вступить. Вместе с евреями потянулись и люди других наций: застрявшие беженцы, которые были высланы из своих краев в первые дни войны, а потом не смогли вернуться домой, кочевые татары, румыны, болгары, а кроме них — дезертиры и выпущенные на свободу арестанты, все, кто оказался без крыши над головой и без куска хлеба в дни разора и Гражданской войны. Когда численность личного состава достигла без малого тысячи человек, даже старые солдаты не могли больше усмотреть никаких нарушений в том, что экспедиционный корпус назвали полком. За годы войны они видели полки и поменьше.

Как разнообразны в полку были люди с их языками, обычаями и внешностью, так различны были их одежда и оружие.

Немецкие резервисты все еще носили свои сизые пехотные мундиры, короткие подкованные сапоги, каски с пиками и ремни с бляхами, на которых была отчеканена надпись «Gott mit uns» [92] . Австрияки представляли собой смесь пехотинцев в обмотках и венгерских кавалеристов в цветастых куртках и рейтузах с лампасами, заправленных в высокие сапоги со шпорами. Они все поснимали с себя погоны, но на плечах их ободранных мундиров остались светлые пятна. Остальные были одеты во что попало: городские тужурки и деревенские фуфайки, гимнастерки цвета хаки и шинели, свитера и кожанки, пиджаки и френчи, сапоги и ботинки, лапти и холщовые туфли. Было даже несколько босоногих. Таким же разнообразным, как обмундирование, было и вооружение. В арсенале командира Козюлина нашлись ружья всех типов: длинные русские винтовки с остроконечным штыком; германские винтовки со штыком широким, как нож, острым и гладким с одной стороны, чтобы врезаться в человеческое тело, и зазубренным, как пила, — с другой, чтобы перерезать проволочные заграждения; австрийские винтовки и венгерские сабли; английские короткоствольные, будто вылитые из одного куска металла, карабины, поставлявшиеся для царской армии в первые месяцы войны; французские винтовки, американские винтовки. Все, что могло стрелять, висело на ремнях, веревках и даже на проволоке у бойцов за плечами. У всех на груди были брезентовые патронташи, начиненные патронами. Иностранные солдаты, опытные гранатометчики, носили заткнутые за ремень ручные гранаты, а кроме того — жестяные фляжки и лопатки для рытья окопов. Гордостью полка был единственный пулемет, его называли «козелёк», в честь командира Козюлина, и держали в клеенчатом чехле, чтобы ни одна пылинка на него не упала. Знамя полка было новое, с иголочки, красное и украшенное вышитыми золотом словами «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».

92

«С нами Бог» ( нем.).