Станция на пути туда, где лучше

Когда я думаю о последних годах его жизни с нами, вспоминается не он сам, а приметы его присутствия: глухой гул мотора на подъездной аллее в сумерках; вспышка света сквозь шторы в прихожей; усталое звяканье ключей о столик у двери; разговоры с мамой в ванной, тягучие, напряженные; тертые джинсы и спецовка на батарее воскресным днем; стук алюминиевой стремянки, когда ее выносят из гаража; визг болгарки длинными весенними вечерами. Думаю, ему нравилось, что в театре его мастерство ценили, – и он хотел, чтобы так продолжалось и впредь, что же тут плохого?

Но телевидение сгубило отца – исказило его самовосприятие, взрастило в нем ложную скромность, а это еще страшнее, чем самомнение. “Да, все мне говорят, что участвовать в этом проекте – большая честь, и они, пожалуй, правы, – рассказывал он нам. – Посмотришь, какие таланты работают над фильмом, так даже страшно становится, – и я меж ними затесался! Задаюсь вопросом: а вдруг я не на своем месте? Скажем, эта звезда, Мэксин Лэдлоу, – я недостоин и стоять с ней рядом”. Позже он стал делать вид, будто ступенька, на которую он поднялся, – и вовсе ничто. “Не буду больше про эти дела рассказывать, и так все уши вам прожужжал”, – и продолжал пичкать нас подробностями.

В тот день, когда он позвонил маме похвастаться, что его пригласили в съемочную группу сериала, трубку никто не взял: дело было в рождественские каникулы, и мы с мамой уехали то ли к бабушке с дедушкой, то ли в город по магазинам. В те времена постоянного адреса у него не было – по самым последним сведениям, он снимал комнату в небольшой гостинице под Джиллингемом. Жаль, никому не пришло в голову сохранить кассету автоответчика с его сообщением, – послушать бы еще раз, сверить с той версией, что осталась у меня в памяти. Наверняка я тогда недооценил его тон – радостный, но чуть насмешливый, с неизменным подтекстом: “Я же говорил!”

Между тем предыстория была простая: плотника, с которым отец познакомился в болтонском театре “Октагон”, назначили мастером в съемочной группе нового сериала, и он набирал помощников. Пригласил и отца, к его радости. Съемки начинались через три дня в Лидсе, куда предстояло выехать на несколько месяцев. Жить они будут в мастерской, там общая кухня и душ, у каждого раскладушка, – сойдет на время. Через несколько дней он выезжает на север. Как устроится, позвонит. Для него это блестящая возможность, повторял он, блестящая.

Я не раз пытался представить, что сказала бы мама, будь она дома. Дала бы понять, что ей нет больше дела до его “блестящих возможностей”? Убедила бы не ехать?

Коробка была у меня в сумке, вместе со всеми пожитками.

– Ну что, нашел? – подгонял сидевший за рулем отец. – Живей!

С автостоянки мы еще не выехали. Наш “вольво” отражался в тонированных стеклах “Поваренка”. День был яркий до одури. Пахло выхлопными газами, даже при выключенном двигателе. Крышка багажника нависала над головой, точно огромное крыло; я забрался с ногами на бампер, но до сумки дотянуться не мог, совсем чуть-чуть не хватало.

– Никак не достать.

Отец даже головы не повернул, поглядывал на меня в зеркало заднего вида.

– Лезь в багажник.

Я залез, а там все его вещи: ремнабор в ящике с длинной ручкой; мусорные пакеты, где умещался весь его гардероб; связка клюшек для гольфа; ведро с обойными кистями, старыми строительными ножами, бутылками лака и скипидара. В дальнем левом углу, на груде тряпок, лежала моя сумка. Я подтащил ее к себе, расстегнул молнию.

– Шевелись, Дэн, или так и поедешь в багажнике.

Коробка была на самом дне, но я ухитрился ее выудить.

– Иду! – крикнул я, и отец завел мотор. Я быстро спрыгнул, захлопнул багажник.

– Пристегнись, – велел отец, когда я устроился рядом. Он защелкнул ремень, переключил передачу. – Так почему я до сих пор о ней не слыхал? – спросил отец, выруливая задним ходом со стоянки.

– Ее только что выпустили. И мама взяла для меня в прокате.

– Надолго?

– На несколько недель, наверное.

– А-а, – протянул он, – значит, можно пока не слушать, не к спеху. Давай лучше музыку поставим. У меня тут “Смитс”, тебе понравится.

Я весь поник.

– Но я ее ни разу еще не слушал!

– Я тоже, а ведь я в съемочной группе как-никак! Да ты фанат, как я погляжу!

– Да. Ну и что?

Отец расхохотался.

– Так сколько раз, говоришь, ты смотрел?

– Не надо, папа.

– Ха-ха! Валяй! Мне интересно знать!

Я замялся.

– Какую из серий?

– Весь фильм, от начала до конца. Сколько раз?

– Не помню.

– Десять?

Я пожал плечами.

– Двадцать?

– Где-то так.

– Ого! – изумился он. – А теперь еще и книгу слушать хочешь. Одна и та же история, как тебе не надоест?

– Одно дело фильм, другое – книга. (Он будто ждал от меня этих слов.) А текст читает Мэксин Лэдлоу – значит, не совсем одно и то же.

– Ага, понял. – Он внимательно смотрел на меня. – Ты сражен в самое сердце!

– Я просто люблю во все вникать, что тут такого?

– Ничего, – отозвался отец. – Но иногда слишком много узнать значит все погубить, разве нет? Бывает, слушаешь песню и думаешь: “Ого! Вот черти, умеют душу наизнанку вывернуть!” А потом слышишь интервью – и бац, песня-то, оказывается, о том, как они под кайфом после ЛСД!

– Что такое ЛСД?

– То, о чем тебе не надо… Ладно, забудь, – отмахнулся отец. – Так и быть, твоя взяла, слушаем первую часть, раз уж тебе так неймется. Но только первую, а то меня стошнит. – Дождавшись просвета в потоке машин, он вырулил на шоссе. – Не понимаю, чем так хороши аудиокниги. Кто-то нудит и нудит над ухом. Лучше приложить фантазию, самому придумывать голоса. – Он снова глянул на коробку: – Сколько же там кассет?

– Четыре.

– Охереть! Это же на несколько часов!

– Опять ты, папа, ругаешься!

– Да ну тебя, это разве ругательство?

– Да. Как “черт возьми”, и “дерьмо”, и “ублюдок”.

– Что?! – Он загоготал. – Кто это тебе сказал? Бред какой!

– Мама говорит, “дерьмо” – грубое слово. А “черт подери” хоть и не совсем ругательство, но все равно плохо.

– А-а, – протянул он с придыханием, подчеркнуто театрально. – Что ж, мама твоя очень хороший человек, но почти всегда не права. Видел ее фонотеку? Там ты и найдешь два самых неприличных слова в нашем языке: “Симпли Ред”.