Станция Переделкино: поверх заборов

Володю Панченко я знал со времен, когда он, инструктор райкома комсомола, занимался в драматической студии текстильного института, которой короткое время руководил Боря Ардов. Панченко очень скоро стал другом всей семьи Ардовых, включая и Алексея Баталова, с которым в дальнейшем сошелся даже ближе, чем с Борей.

Вспомнил сейчас, как Боря пришел пьяным, а Панченко у Ардовых что-то обсуждал с Баталовым, который уже давно жил в киношном доме на Полянке, получив квартиру съехавшего на улицу Горького Михаила Ромма.

Заметив Борино состояние, Панченко с дружеским участием спросил, почему он такой грустный. “Власть ваша потому что на дворе”, — ответил Борис.

Алеша при всей дружбе домами с Панченко все же опасался, что Володя, занимавший большие посты в ЦК комсомола (а затем и в Союзе композиторов, и в Госконцерте), связан с Комитетом государственной безопасности, — и счел нужным сделать младшему брату (для его же блага) замечание: “Боренька, у тебя двухкомнатная квартира [Боре после пожара на Голиковском, когда сгорела его комната, дали квартиру возле Библиотеки иностранной литературы, но все равно он чаще обитал на Ордынке]. Кем бы ты был в какой-нибудь другой стране?”

Борис ответил брату (народному артисту, кавалеру ордена Ленина, а в дальнейшем Герою Социалистического Труда) с непозволительной, согласимся, резкостью: “Я-то был бы, я-то был бы, кем бы был ты, твою мать?”

Должен сказать, что Володя, независимо от своих должностей и связей с Лубянкой (не знаю, были они или не были), оставался превосходным парнем, добрым и веселым человеком — и перед нами с Борей никогда своим положением не кичился.

И чему же удивляться, что в центре ресторанного зала они с Жорой встретились дружески — и, как у нас, у работников искусства, принято, поцеловались.

Дальше Владимир Всеволодович пошел руководить композиторами, а Георгий Александрович предался своему любимому (после литературы) занятию — стал кушать.

Но, прежде чем Жора сел за столик, подошел поприветствовать дорогого гостя метрдотель и сказал: “Рад вас видеть, вдвойне рад, что вы друг нашего начальника!” А Жора возьми и зачем-то скажи: “А мы учились с ним в одном классе”.

“Почему, — горестно вздохнул метрдотель, — в нашем классе не учились такие люди?”

А в моем — учились. Например, знаменитый хоккеист Виктор Кузькин.

И я никогда не забывал сказать, если начинался где-нибудь разговор про хоккей, что мы с олимпийским чемпионом одноклассники.

Наш район, возле двух стадионов (“Динамо” и “Юных пионеров”), дал немало олимпийских чемпионов, но мой одноклассник был трижды олимпийским чемпионом — таких людей и на всю страну вряд ли наберется больше десятка.

И дальше что?

На спорте же свет клином не сошелся.

И потому я не очень удивился, что судьба Кузькина, в свое время известного всей стране (портреты его, как капитана сборной, — в каждой руке по кубку за победы — публиковали на первых полосах), моих приятелей по школе, химика Нюму Иоффе или технаря Сашу Зубкова — не академиков, но кандидатов наук, — никак не занимает. Яша Липкин на девяностолетии Семена Израилевича, когда вспомнил я к чему-то про Кузькина, сказал: “Ну да… у вас же были какие-то свои отношения, связанные со спортом”.

Но тогда совсем уж странно.

Как же это я, по общему мнению, спортивный журналист, не сочинил ничего о Кузькине, когда был он в славе, — не пробился к нему, не напомнил о себе?

Я встретился с ним, когда его карьера игрока уже завершалась.

Меня привели к нему домой — и первое, что он сказал, было: “А я думал, что ты будешь еще здоровее”. Помнил он, значит, как я выглядел в школе. Мог бы и забыть, столько всякого за прошедшие годы повидав, столько лиц перед ним мелькнуло. Конечно, теперь намного здоровее был он — Виктор непрерывно тренировался, а я как только мог разрушал свое здоровье. Но ведь и хоккеисты пили крепко.

Отношения у нас с Кузькиным в школе, Яша прав, были.

Яша, Нюма, Саша, которые хорошо учились, считались думающими парнями. Оригинальностью суждений они вызывали интерес девочек, с которыми начали мы учиться после седьмого класса.

У Яши, Нюмы, Зубкова и у меня начинались излишне перегруженные психологическими нюансами романы с Ларисой Антроповой и другими девочками, а Кузькин только и мог, что дернуть их, как школьник из младшего класса, за косичку.

Витя был единственным мальчиком в классе, который учился еще хуже, чем я. В девятом классе он остался на второй год — и когда я пришел на вечер выпускников, то разговаривал с ним не без чувства некоторого превосходства: он еще учился в десятом классе, а я все же был студентом (не какого-нибудь, правда, серьезного института вроде МАИ, но Школы-студии при МХАТ). Кузькин спросил меня почему-то: “И что же, ты будешь чтецом?” А я ему стал втолковывать, что такое Художественный театр и школа при нем.

Проходившая мимо учительница истории Ирина Николаевна улыбнулась иронически моей горячности. Для нее мы с Витей были одинаковые двоечники, но вот один в артисты подался, а с другим неизвестно что будет.

Каким-то образом при своих оценках я примыкал к ребятам, хорошо учившимся. А с Кузькиным мы играли за школьную баскетбольную команду. Он, легко в это поверить, играл лучше, чем я. Но в команде нашего класса уступил мне по своей инициативе капитанство, хотя в школьной сборной играл в стартовой пятерке, а я во второй.

Мы вместе с ним приходили поступать в баскетбольную секцию “Юного динамовца”. Но знаменитый тренер Зинин нас обоих забраковал из-за малого роста. В нас тогда было чуточку больше ста восьмидесяти, а искали ребят под два метра. Конечно, покажись мы тренеру очень уж большими талантами, он взял бы нас и с таким-то ростом. Но мы не показались; с Кузькиным Зинина, видимо, подвело чутье — мышечные возможности будущего олимпийского чемпиона (пусть и по хоккею) наверняка и на тот момент были выдающимися.

Так что было у нас общее воспоминание.

Мы были ровесниками, но Кузькин после поздней (по спортивным меркам) женитьбы на зубном враче Тане пить стал намного меньше — и выглядел накануне семидесятилетия неправдоподобно молодо. Он мне сказал, что и чувствует себя неправдоподобно хорошо — занимается дайвингом.

Под водой у него остановилось сердце — и до семидесяти он чуть-чуть не дожил.

Теперь на Ваганькове есть стрелка-указатель (такая же, как “К Есенину”, “К Андрею Миронову” и другим знаменитостям), направляющая к могиле моего одноклассника.

Я помнил фразу, сказанную им, когда наливал он мне коньяку (сам не пил, надеялся продлить карьеру игрока) у себя дома: “Ты знаешь, я ведь и не думал, когда мы в школе учились, что буду за сборную играть и все такое, что так вдруг получится”.

И до сих пор помню ту степень неловкости, какую испытал тогда дома у одноклассника за всегдашнюю суетность своих мечтаний.

Видел и помнил, как на хоккее в лужниковском зимнем дворце орал он (в качестве, мне показалось, какого-то администратора) на постоянную, реликтовую, немолодую уже, всегда вполпьяна болельщицу футбола и хоккея Машку.