Станция Переделкино: поверх заборов

В своем романе “Петля и камень в зеленой траве…” про убийц Михоэлса братья Вайнеры придали (без личных наблюдений Жоры за Андреем здесь не обошлось) герою-литератору черты Кучаева и приметы его биографии: красивый блондин, любим женщинами, сильно зашибает, публикуется на шестнадцатой (юмористической) полосе “Литературной газеты”.

Мой друг Боря Ардов сказал мне незадолго до смерти: ты должен написать книгу про всех нас.

Какую бы книгу написал про всех нас я, приблизительно себе представляю.

А вот какую собирался Жора, будем гадать. Чем не детектив?

Мы не узнаем мыслей младшего из Вайнеров про всех нас (вернее, тех из нас, кого он перечислил).

Миша Ардов спрашивал вдову Георгия, не осталось ли каких-нибудь страничек, с объявленным в газете замыслом связанных? Нет, не оказалось ни строки, нам посвященной.

В один из Мишиных приездов в Америку он удивился, с какой увлеченностью занимается Жора газетой — тот стал главным редактором “Нового русского слова” (прежде Вайнер несколько лет руководил отделением этого издания в Москве), — и на вопрос старого друга, не отрывает ли газета от литературных занятий, ответил, что литературные занятия ему наскучили.

Был ли он до конца откровенен? Не уверен.

Откровенным до конца, как и большинство из нас, Жора не бывал никогда.

Но тому, что газетой он занимался с увлечением, я бывал свидетелем, когда заходил к нему в офис московского отделения “Нового русского слова”.

Жоре нравилось, когда проводил я параллель с его судьбой рассказом о еврее, эмигрировавшем в Америку — и там, в Америке, поначалу рассчитывающем стать кантором в синагоге.

В синагоге сразу оценили его голос — и попросили заполнить анкету: мол, берем… И услышали, что без пяти минут кантор заполнить анкету не сможет — он неграмотный. Переговоры с ним немедленно были закончены — уважающей себя американской синагоге неграмотные канторы и даром не нужны.

Несостоявшийся кантор вышел на улицу — уже смеркалось, — и торговец фруктами и овощами позволил ему взять с лотка два подгнивающих плода (вероятно, апельсина) — все равно бы уже никто их не купил.

Еврей, не ставший кантором, не производил впечатления человека, павшего духом. Он аккуратно протер, будем считать, апельсины, дождался темноты — и в наименее освещенном переулке всучил даром доставшиеся ему плоды какому-то позднему прохожему за сущие копейки.

Так начался его бизнес в Америке.

Лет через десять Жора решил пожертвовать отвергнувшей его синагоге сто тысяч долларов. В момент вручения чека его попросили расписаться в книге с перечнем наиболее почетных прихожан (или как они там называются). Он ответил, что при всем желании не сможет: по-прежнему неграмотен. Представители синагоги всплеснули руками: “Мистер Робинс [из Рабиновича он сделался в Америке Робинсом], кем бы вы, такой выдающийся человек, стали, будь вы грамотным!” “Пел бы у вас в синагоге”, — ответил Робинс-Рабинович.

У меня был еще знакомый с похожим на Жору взлетом — после неудач молодости.

Мой знакомый был инженером на электроламповом заводе — и выдвинулся в начальники цеха. Он фанатически увлекался футболом и готов был начать жизнь сначала, если примут его в штат еженедельника “Футбол”. Я помню его заметки — и могу с уверенностью сказать, что штатным сотрудникам (а в тогдашнем “Футболе” таких слабых журналистов, как сегодня, и на порог не пускали) мой знакомый ни в чем не уступал, а уж культурой, начитанностью едва ли не превосходил главного редактора — кстати, выпускника довоенного ИФЛИ.

Но отказали ему по той же причине, по которой отказывали и Георгию Александровичу Вайнеру.

Тем не менее мой знакомый в упорстве и находчивости не уступал ни Жоре, ни Робинсу (Рабиновичу). Сначала он возглавил Дворец культуры своего завода, имевшего завидное помещение телетеатра (там когда-то размещался Театр имени Моссовета, и москвичи-театралы стали называть станцию метро “Электрозаводская” “Электрозавадской” в честь руководителя этого театра Юрия Завадского), познакомился со многими деятелями искусства, а в изменившихся временах, занявшись бизнесом, уже в качестве богатого человека достиг и общественных высот.

Ему оставалось, как Робинсу, пожертвовать деньги “Футболу”, умыв еженедельник своим великодушием, а он возьми и купи его. Но прежнего значения при новом хозяине издание себе не вернуло. А самого хозяина потянуло — без отрыва от бизнеса — в телеведущие.

Ему при всей его жизни бизнесмена выстраданной прожженности тоже казалось, что профессия телеведущего в нынешнем веке наиважнейшая. Как инженер-железнодорожник в начале века или авиатор, физик или космонавт в шестидесятые, валютная (эпитет завораживал) путана в середине восьмидесятых или… даже не могу назвать второго дела, проще сказать про всевозможные формы этой древнейшей профессии.

Неудачу реформ во времена Ельцина объясняли тем, что революцию пытались сделать силами завлабов.

Сейчас все надежды на перемены связаны с телеведущими.

Смешно же быть сегодня летчиком или хирургом, когда ежедневно и во множественном числе плодятся на экранах сотен телеканалов мужчины и женщины, молотящие… трудно удержаться от квалификации ими произносимого, не прибегнув к запрещенной лексике, — но за неплохие деньги, о которых строевому интеллигенту и мечтать нелепо.

Мне кажется, что Робинс, не захотевший петь в синагоге, выглядит предпочтительнее, чем Жора и мой знакомый.

Но, возможно, бывший Рабинович и не любил так профессию кантора, как Жора газету, а другой мой знакомый (кроме футбола) — телевидение?

Тем более что Робинс — персонаж, кем-то выдуманный, а те, о ком я вспоминаю, реальные люди.

5

Во второй половине семидесятых, когда Жора и Миша Ардов вселились в кооперативный дом “Драматург”, а я, как уже докладывал, жил возле метро “Аэропорт” не первый год, у нас накануне сорокалетий (я сорокового года рождения, Миша был старше меня на три года, Жора на два) появилась возможность видеться почти так же часто (или еще чаще, в соседних домах жили все-таки), как в конце пятидесятых на Ордынке.

Мог стать соседом нашим и Андрей Кучаев, но не стал.

На Аэропорт Андрей попал гораздо раньше, чем я.

Чтобы не перегружать рассказ излишними подробностями, скажу кратко: и появление Кучаева на Аэропорте, и его исчезновение оттуда, и сорванный переезд в кооператив “Драматург” связаны с его первой и второй женитьбами.

Мне кажется, что за время пребывания в двух этих браках он сделал все, чтобы приобрести литературную репутацию.

А в четырех последующих (был еще и седьмой брак, о котором скажу отдельно) сделал если не все, то многое, чтобы эта репутация пошатнулась.