Станкевич
Шрифт:
— И почему же?
— Реальная жизнь, совсем не бедна в этом плане! Так ведь?
— Да. Так!
— Поэтому, кажется, что выдумывать преступления — есть, ну для меня, в этом легкий налет кощунства.
— Улыбнитесь, — серьезно ответил Потемкин, — не только мир удивляет Вас, способны и Вы удивить его так же. В хорошем, конечно же, — он улыбнулся, — плане…
— Вас удивила?
— А Вы сомневаетесь?
— В таком, именно, плане?
— В таком именно, Люда, в хорошем!
Взгляды, невольно встречались, все чаще. И оставались друг против друга, все
— Я как-то забыла уже, что был день непростым для меня.
— Не вспоминайте.
— Но Вы же уйдете, я вспомню.
— Но, постарайтесь…
— Конечно же, я постараюсь. Жаль, не все в судьбе может зависеть лишь от меня и от Вас.
— Не могу я считаться участником Вашей судьбы, Людмила.
— Наверное. — кольцо обручальное видела, что делать? видела Люда, — Я понимаю, — но справедливость была бы в обратном. — Я допускаю…
— Максимум, что б я мог сделать, — не навредить Вам.
— Не быть посторонним, какой Вы есть, — это уже не мало.
— Для счастья, — катастрофически мало.
Рассеянно, молча, смотрела на столик, салфетки; на руки свои и Потемкина, Люда. Неправы те, кто обычно считает молчания знаком согласия.
— Сейчас я вернусь, хорошо? — взяв в руки кофейную турку, Люда вышла из комнаты.
Пар над горячей туркой, который всегда называют дымком, расслаивал змейками воздух. Сквозь него, двум парам глаз, видимый мир представал искаженным, немного, как в небезупречном зеркале. Разлитый по чашечкам кофе, дымился уже по обеим краям стола, и от этого зеркало стало чуть больше.
— А Вы знаете, — издали, с прищуром, через дымку, спросила Люда, — что такое: «Счастье», и где оно лежит?
— Знаю. — ответил Потемкин. Отвечал человек, из тех, кто словами другого: «работать не хочет, а учиться не в состоянии… Форма, погоны… Тебе приказали — и делай! Зачем им мозги?» «Не клеится! — думала Люда, — совсем не похоже на то, что сказал мне Сева…».
— Но я слишком обыкновенен, чтоб трактовать что такое счастье. А лежит оно, — Потемкин, как две лодочки, свел вершинами пальцев, ладони у самой груди, и приблизив вплотную, к области сердца, сказал, — вот здесь!
— Вы, как будто бы, вынули что-то оттуда. А все считают, что там, внутри…
— Именно здесь. Поэтому и потерять его человеку проще, чем самого себя. Ведь счастье — творение двоих. Там, внутри, в себе, человек не бывает счастлив. Способность вынуть, и не теряя при этом, доверить другому лучшую часть самого себя, и принять тоже самое, также, в ответ — вот в чем рождается счастье.
— Наверно, я думала также, но не могла найти образ...
— Ну, Люда, просто я старше Вас, а когда-то и я не знал…
— А Сева еще постарше…
Последнее обронила, случайно, Люда. И прикусила губку, глянула мельком: «Потемкин? — не знала она, — Обратил ли внимание? Может, не обратил?» Не знала…
«Сева, который с осадком!» — молча подумал Потемкин.
Люда глянула на часы, в сторонке, на телевизоре, в дальнем углу, и захотелось подняться, убрать их незаметно...
— У Шекспира… — осторожно
заговорила Люда.— Счастья в любви, не открывшего миру… — кивнут, в такт, Потемкин.
— Но Вы же другое нашли в нем: два акта, тринадцать убийств!
— Но не поспорил: не от него зависело, так диктовало время. Жизнь… Я с Вами согласен!
— Вот именно, жизнь… А Вы б заключали пари, в котором исход, абсолютно от Вас не зависит?
— А на кону — судьба? — серьезно спросил Потемкин, — Я правильно понял?
— Именно.
— Постарался бы не заключать. Но, так бывает.
— Бывает… Когда я звонила, я просто хотела услышать Вас. А потом я ждала, но… Как сказать?... Не ожидала. И позвонили Вы. И так получилось, что я попросила. Вообще, мне сказали, что Вы только завтра могли бы… И я назвала свой адрес.
— Врасплох? — улыбнулся Потемкин.
— Врасплох. А куда-то ехать. Собраться… Совсем не готова. И ни к чему мне сегодня не хочется быть готовой.
— Все так, я мог быть на телефоне завтра. Я позвонил бы, а встретиться мы б не смогли. А Вы пари заключали, так?
— Именно так, Георгий!
— А срок истекает завтра?
— Нет, в сентябре.
— Еще десять дней! Люда, не вижу причин для паники.
Люда украдкой, так, чтобы не видел Потемкин, глянула на циферблат. «Смотри, не смотри, — сожалела она, — а Потемкин о времени вспомнит сам!».
— Десять дней, на фоне почти полугода — ничтожный мизер, в котором ничто развернуться не может!
— В 1917-м, — улыбнулся Потемкин, — десять дней потрясли мир!
— М-мм, Вы помните, я замечание делала по телефону?
— Это было, скорее, предположение… Помню: с Вами, ну то есть, со мной спорить трудно, — так?
— Так, — хмурясь шутливо, она пожала плечами.
Кто сказал бы, увидев случайно, что это случайные люди? Двое добрых и старых знакомых, способных ценить свою дружбу!
— Предмет спора, Люда, могу я узнать?
— Нет, — потупилась Люда. Пальцы сложенных треугольной опорой у подбородка рук, побелели. — Я не смогу Вам назвать его. И не сделаю — так будет лучше, — этого никогда!
Потемкин смутился:
— Не надо. Простите, Люда. — он улыбался, ободряющей, доброй улыбкой, а мир в этот миг, потускнел у нее в глазах — Потемкин смотрел на часы.
— Извините меня, — попросила она, — я не ожидала! Все неожиданно! Три дня назад, я ничего в этой жизни не знала. Могла я представить? — спросила она с виноватой улыбкой, — Что будет здесь милиционер, вызванный мною? А я с ним пить кофе? А мне бы хотелось потрогать его руками, и совсем не хотелось, чтоб он уходил! Не знала…
— Не надо так, — попросил он.
«Впервые, на верное, растерялся милиционер!...», — сквозь готовую вот-вот уже набежать, слезу, про себя пошутила Люда.
Она взяла себя в руки. Жестом обеих рук, похожим на плавный, спокойный взмах крыльев, отвела от лица и стряхнула за плечи, длинные волны волос.
— Дай лапу Джим, на счастье мне… — с лирической грустью произнесла Людмила. — «А не ладили б Вы с Ральфом, не нашли б и мы друг друга». Так, Георгий?
— Получается, — да.