Старая дева Мария
Шрифт:
Ах, как желал он ее, наконец, отторгнуть, забыть, зачеркнуть, но как? Как можно недокончить однажды начатое дело? Верзяев опять скривился подлейшим из своих выражений. Господи, неужели ж так пошло я устроен, так унизительно низок мой порыв: докончить однажды начатое дело. Это при его-то природной нетерпеливости и невоздержанности - жизнь положить на то, что бы взять одну неприступную вершину, которую легче обойти. До чего же получается мерзкий, непритягательный субъект, и все же, не смотря на, вопреки, наперекор, он чертовски нравился себе. И откуда это пошло-тянулось - доподлинно неизвестно. Зная практически все свои особые черточки, тщательно их скрывая от постороннего глазу и сглазу, низкие, отвратительные, иногда и приторные, он уж очень любил себя, и даже ценил, и от этого было в нем заметное для постороннего завистливого глаза какое-то обаяние натуры, так нравящееся женщинам. И он сам это знал, и пользовался этим, и неоднократно проявлял его при разных удачных стечениях обстоятельств. Кроме того, считался он человеком удачливым в делах мирских, ну а уж в делах сердечных - так просто виртуозом женского взвизгу. Да, именно женского взвизгу, знаете ли, такого негромкого, но довольно говорящего о блаженстве.
Уж так туманно получается, но иначе
Итак, змей Верзяев, ненатурально потерев руки, принялся мечтать о будущей встрече с Марией, представляя различные сладостные картины, наподобие тех, что в огромном количестве сейчас напичканы в нашей свободной, говорю это без тени иронии, прессе. Вы уж поняли, что все, что я ни говорю, говорю очень прямо и кстати, иначе зачем, спрашивается, бумагу-то марать? Итак, картины, одна, как говорится, сладострастнее другой, и уж этого, пожалуй, достаточно будет, поскольку каждый из нас прекрасно понимает, в силу своей общей образованности, о чем идет речь. Но вскоре эти картины, как и та его гримаса с потиранием рук, тоже стали какими-то ненатуральными, вроде как рисованными, вполне художественно и в красках, но все-таки рисованными, а не живыми. И для чего он все это предсталял круглый оставшийся вечер? Да и во сне, наверное, представлял, только к утру не запомнил (кстати, тут о снах отдельный раговор специально должен быть проведен, чтобы даже в такой эпизодической фигуре, как Верзяев, не дай бог чего-нибудь не упустить), и весь круглый день на работе был несколько возбужден, и даже весел, в предвкушении предстоящих вечерних поз. Конечно, и здесь проявлялась совершеннейшая его животная натура, но животное это было уж очень ласковым, нежным и внимательным.
Кроме того, был наш эпизодический змей-искуситель еще ко всему прочему философом, причем в высшем смысле этого слова. Т.е. не просто интресующимся и начитанным всяких умных немецких книг человеком, а именно философом по сути, практически, поскольку имел один специальный вопрос, который никому, естественно, никогда не задавал, а именно пытался извлечь на него ответ прямо из гущи жизни. Верзяев как раз тоже полагал, что истинный философ не тот, кто пишет умно и запутанно, а который живет умно и запутанно. И частый его вопрос состоял именно в том - может ли безболезненно протекать жизнь отъявленного негодяя? Очевидно для каждого умного человека, что это, конечно, есть вполне настощий глубокий философский вопрос, и естественно и вполне законно и справедливо желание Верзяева быть философом волию божией. В этом смысле он был даже больше похож, например, на Джордано Бруно, который ради, как теперь выяснилось, ошибочной теории множественности миров пошел на костер, а не на Галилео Галилея, отвергнувшего ради спокойствия жизни правильный взгляд на мир. Ведь каждому ясно, что, например, Джордано Бруно - несомненно практический философ, а Верзяев еще более, быть может, так как тоже жизнь подчинил абстрактному вопросу, да еще, и быть может, правильно разрешенному. Во всяком случае, он часто сходился с самим собой на мысли, что негодяю вполне возможно безболезненно обойти судилище жизни, а что касается до всех прочих потусторонних судилищ, то об этом он имел особое мнение.
Итак, довольно вступления о Верзяеве, тем более, роль его совершенно эпизодическая и абсолютно не активная, т.е., как выяснится очень скоро, сам он для настоящего дела так ничего и не предпринял, хотя имел более чем достаточно удобных моментов.
Они встретились в его машине, и он обнаружил Машу изменившейся. В ней появилось наконец-то, чего ранее никак не мог обнаружить Верзяев. Эта женщина действительно стала женщиной или готова ей стать в любой удобный момент, поскольку какой-то важный вопрос она уже окончательно решила. Она действительно была какой-то другой, и он, опытный змей, заметил это изменение. И теперь вспомнил, что она как раз прямо об этом его просила по телефону, и именно в таких выражениях, но он не понял, не оценил всей серьезности ее намерений, и теперь обзывал себя сымыми последними словами, а вслух отшучивался:
– О, старая дева Мария, ты попала в поле особого внимания - нарочито распевая, он запускал руки под ее кофточку, - судьбы наши сближаются, а еще немного, и они сольются, как сливаются уста влюбленных...
– Ты знаешь, что-то во мне надломилось за последнее время, - вывернувшись ненадолго из его объятий, призналась Мария.
– О, допусти к себе бедного истосковавшегося пилигрима, он устал питаться акридами...- змей продолжал дурачиться.
– Нет, подожди, я серьезно - настаивала Мария.
– Ты не знаешь до конца, ты думаешь, я решила избавиться от собственной...
– она вдруг остановилась, на минуту смутившись и пытаясь подобрать какое-нибудь нейтральное слово, но оно не находилось, и она выразилась прямо, - столько лет хранимой и оберегаемой девственности, но это не так, т.е. не совсем так, ты думаешь, я изменилась и готова теперь ко всякой нашей близости ради того, чтобы удержать тебя рядом? Т.е. привлечь тебя и привязать ко мне хотя бы ради редких мимолетных встреч...
– Да разве ж этим привлекают?
– змей мотнул головой, сбрасывая с губ ее ладонь, - подумай сама, ведь все наоборот, ведь после этого я мог бы как бы удовлетвориться и успокоиться, а так - видишь, нет-нет, да названиваю, - он скорчил особенно омерзительную гримасу.
– Дурачок, что такое наговариваешь на себя.
– Она опять поймала его теплые губы, пошевелила чуть пальчиками, а после выдала: - Глупый, милый, хороший, я хочу от тебя ребенка, и все.
Верзяев окаменел. При всей своей природной проницательности об этом он не подумал.
– Не отвечай сейчас, - Мария сама боялась каких-нибудь слов, - ты подумай над этим и мне позвони, если решишься, ладно?
– И не дожидаясь ответа, быстро выскочила из машины и исчезла в черном осеннем вечере.
Верзяев, естественно, испугался. Ребенок, тем более на стороне, не входил в его планы. Но даже не эта опасная всякими сопутствующими последствиями перспектива больше напугала Змея.
Другое, совсем другое, последовавшее из ее предложения, обстоятельство повергло Верзяева в мрачное настроение духа. Выходит, она его действительно любит, если такое ей пришло в голову. Господи, да, конечно, думал свою думу Змей-Искуситель, да пожелай - она давно бы уже была почтенной матерью какого-нибудь святого семейства, ведь при ее внешних данных... а кроме того, она ведь просто создана для семьи. Следовательно, господи ты мой, нараспев уже рассуждал Верзяев, следовательно, нужен был ей именно он - распоследний негодяй без всяких натяжек. Да, да, он именно так честно о себе говорил, потихоньку, правда, но все-таки честно, и даже более того, мысль о том, что он десять лет имел дело с женщиной, которая любила именно его, так взбудоражила и поглотила, что он, проезжая мимо храма-церквушки, где часто бывала Мария, чуть было не врезался в огромный, ощетинившийся всякими скребущими приспособлениями, поставленный бог знает зачем в слепом месте, грейдер. Верзяев даже отановил машину и некоторое время, тупо упершись в грязное стекло, сидел, облокотившись подбородком на руль. Потом вышел к монстру и медленно, - так ходят вокруг экспоната в палеонтологическом музее - обошел грейдер вокруг. Он раньше никогда не видел таких машин, и эта казалась ему совершенно фантастической, и не столько размерами, сколько бесполезностью своих размеров - невозможно было представить ту цель, ради которой такое чудовище было произведено на свет. Все в ней было нарочито сделано слишком, с ненужным запасом, потому что, казалось, таким грейдером не то что холмы, горы можно разрезать и утюжить, и страшно даже было представить себя на пути такого чудовища. Верзяев даже поежился от мороза, пробежавшего по спине, впрочем, может быть, это произошло не от переживаний, а чисто от одной температуры, ведь была уже осень, и был вечер, и было прохладно на Земле.* * *
Каждую секундочку, каждое бесконечно малое ускользающее мгновение она ждала его звонка. И он позвонил, и назначил время и место, и она вдруг успокоилась, успокоившись - задумалась, а задумавшись, снова занервничала. Но, конечно, не от того, что передумала заводить ребенка, а только, именно, что так скоро все должно произойти, и почему-то вспомнила те странные послания и решила сходить поделиться во храм. Тут же одела поскромнее платочек и отправилась на исповедь. Впрочем, какая исповедь? Да и что это такое - исповедь? Так, посоветоваться с каким-нибудь неизвестным человеком, а где взять - ведь не на улице? Раньше, давно еще, она ходила по всякому важному поводу советоваться к мертвому человеку на Красную площадь. Тут она в свое время клятву давала пионерскую, и надо сказать, никогда ее не преступала, ибо была у нее особая в характере стойкость; здесь молилась перед последним экзаменом в университет, да и после несколько раз приходила попросить чего-нибудь. Один раз, когда совсем стало невмоготу, маленькая девочка Маша попросила папу у мертвого человека, но тот не откликнулся. А теперь вроде как место перестало быть святым, и Маша вслед за многими вернулась в лоно церкви.
В оранжевом храме в ту пору служил отец Захарий, еще недавно в миру студент Московского университета. Несмотря на свою относительную молодость, а был он даже моложе Марии, отец Захарий прилежанием к молитве и силой веры уже заслужил уважение у братства и на теле господнем занял подобающее место. Некоторые думают, что всякое предание себя церкви сопряжено с какой-нибудь болезнью или наклонностью. Кажется, это совсем не так, и пожалуй, чаще встречается совсем другое. Более вероятна и характерна для людей таких некоторая окончательность характера. Если нашему сердцу более всего дорога нерешенность какого-нибудь вопроса, и именно поскольку важен сам процесс, то для людей божьих все ж таки важнее результат, чем достижение его. И особенно в основном вопросе о Его существовании. Не дай бог живому человеку решить в любую сторону этот самый проклятый вопрос, ведь он скорее удавится, а чтоб не удавиться, такое количество Pro и Contra выдвинет, чтоб окончательно запутать вопрос и свести его к вечному списку. Но есть и другие, которым истина, или, пожалуй, просто результат важнее всего прочего. Это люди решительные или, точнее сказать, решившиеся решить этот самый вопрос. Таким и был отец Захарий. Правда, опять же неизвестно до какой степени. Но вы уж не обижайтесь, что опять как бы все запутывается, просто тому, кто сам есть человек решительный, все сказанное и так давно известно, ну а другим же тоже нужно оставить почву для разъяснений. Ведь решительные люди романов не читают, а те, которые все-таки читают и мнят себя таковыми, все-таки еще ошибаются. Кстати, если вернуться к Змею-Искусителю, так о нем точно можно сказать, что он человек нерешительный, и уже по одному этому негодяй, и более того, фигура совершенно эпизодическая. А вот отец Захарий есть фигура постоянная, надежная и во всяком мучительном вопросе полезная. Впрочем, что мы знаем о другом человеке, кроме его поступков и дел, а поступки человеческие всегда обманчивы, потому что на людях. Другое дело - мысли, но кто же их ведает?
На паперти у придела Мария раздала немного денег просящим, многих из которых, впрочем, она нищими и нуждающимися не считала, и в другой раз бы и не подала, потому что сама деньги зарабатывала с утра до ночи, и знала цену деньгам, и лентяев очень не любила. Потом немного постояла в темноте, привыкла к отсутствию дня и купила свечечку поставить ее к лику рукотворному святой девы Марии. Ей вдруг показалось, что перед завтрашним решительным днем она вправе рассчитывать хотя бы и на часть подвига матери божией, впрочем, как и любая другая женщина, собравшаяся произвести на свет новое дитя. В тот момент, когда Маша ставила свечку, отец Захарий заметил ее и вспомнил, так как уже раньше обратил на нее внимание. Так он смотрел некоторое время на нее, пока она его не почувствовала и не подошла прямо к нему. Отец протянул руку и она, немного неуклюже, наклонившись, поцеловала розовую пухлую кожицу.
– Я бы хотела посоветоваться с вами, но не знаю как, - спокойным голосом попросила Мария. Отец жестом указал ей, и они отошли вбок, в полутемное место, из которого как раз виден был Христос на распятьи и рукотворный лик Богородицы. Тут вдруг Маша замялась, не зная, с чего начать. Ее особенно смутила рыжая, местами до красноты, борода отца Захария и живые зеленые глазки. Издалека, когда он был весь одно черное платье, он был совсем неживым символом, а теперь, особенно через моложавое лицо и глаза превратился вдруг в обычного человека. Она, кажется, даже узнала его, потому как они встречались где-то на Ленинских горах в студенческую пору.