Старая дева Мария

Мария теперь все это заметила, и очень рассердилась на отца Захария, и спросила прямо:

– Вы думаете, я была как-то не в себе?

Он, извиняясь, пожал плечами, мол, а что же остается.

– Да, у нас была вечеринка, и я даже выпила немного...
– она замерла, удивленная новой идеей.
– Мы были ночью под Иерусалимом...

Отец Захарий отшатнулся и, крестясь, прошептал:

– Зачем же вы так.

А Мария рассердилась еще больше:

– Отчего храмы ваши снаружи белы, а внутри черны?

– Откуда это?
– оторопел отец Захарий.

– Из сна, - разъяснила Мария и, не поцеловав руку, вышла вон.

* * *

Ну, и что такого произошло в ту ночь? Обычная дачная вечеринка, день рождения любимого всеми коллеги, шумная компания, глупые, напыщенно-оптимистические тосты. Она помнит - ей было грустно, она, правда, улыбалась, даже с кем то пикировалась, а сама все время думала о Верзяеве, о том, как долго он не звонит, и еще мелькнуло, что, может быть, он больше не позвонит никогда, а она первая тоже не будет, и тогда она выпила с горя. И вокруг ничего не замечала, только осень и догорающее кленовыми кострами подмосковье, и кажется, с кем-то пошла гулять к берегу, к реке. И стояла у обрыва, и бродила вдоль крепостной стены Нового Иерусалима, и заглядывала в бойницы на необычный конусообразный купол храма, и снова глядела в реку, и шутя называла реку рекой Иордан. А потом в Гефсиманском саду стало холодно и они вернулись и, кажется, еще выпили, и дальше была долгая ночь, а под утро Марсаков привез ее домой, и пытался обнять в подъезде.

Откуда же здесь могут взяться дети? Она потрогала свой живот, будто пытаясь проверить диагноз, но, конечно, было еще ох как рано. Но если следовать холодному материалистическому взгляду отца Захария, то та Иерусалимская ночь и есть всему причина. Да, она точно не помнит какой-то кусок, и даже более того, не помнит точно, с кем она тогда была. С Марсаковым? Наверняка с ним, ведь он красавец, почти такой же, как и Виктор, как принц из ее детских мечтаний, коему она всю жизнь несла свою нелепую девственность. Ах, как это было дико и глупо, хранить себя ради бог знает кого, ведь Змей ее все одно женой не взял бы, а следовательно, выскочить ей придется за бог знает кого. Бог Знает Кого, повторила еще раз Мария. Может быть, окажется ее муж просто добропорядочным человеком, но зачем, спрашивается, допропорядочному человеку ее девственность? Девственность нужна негодяю.

Ох, как она разозлилась на отца Захария. Да нет, не за то даже, что он мог о ней предположить, а просто ей стало обидно. Нет, конечно, она понимала, что должно было быть нормальное материалистическое объяснение происходящему, но, все-таки, девственность свою ставила выше материализма и совершенно не задумывалась о вытекающих из нее последствиях.

Как же она может все это проверить теперь? Прийти на работу, собрать всех в кучку, как в былые партийные годы, и поставить на повестку дня один свой частный вопрос: что сотворили с ней на той новоиерусалимской вечеринке? Представляю эти рожи. Она теперь стала подробнее вспоминать своих коллег и вдруг действительно обнаружила какие-то изменения по ее адресу. И Марсаков, - она теперь вспомнила странные долгие взгляды и какие-то ухмылки и перешептывания за спиной. Да,да, определенно, что-то было в этом роде. Правда, бывало и раньше, но раньше она относила все на счет ее прошлых заслуг. Она знала, что некоторые посмеивались над ее партийным прошлым, и особенно те из них, что сами часто лебезили и, как теперь она поняла, в партию вступали, в отличие от нее самой, ради одной лишь карьеры, и называли за глаза ее старой девой и верной вдовой президента. Последнее прозвище приклеилось к ней со школьной скамьи, когда случились известные события в Чили.

Шла осень восьмого класса. Маша, прилежная ученица, забросила учебу и заболела, но не телом, а существом. Ее изболевшаяся душа, то и дело покидала девственное, нетронутое тело и уносилась за океан, в далекую Южную Америку. Там отчаянные, прекрасные люди, с большими грустными глазами, как их рисует Илья Глазунов, стояли насмерть в осажденном президентском дворце. Она ни на минуту не отрывалась от маленького шипящего транзистора, приносившего все более и более плохие вести. Уже войска вошли в Сантьяго, слабое, разрозненное сопротивление смято, центральный стадион превращен в концлагерь, пиночетовские гориллы сломали пальцы великому певцу и гитаристу, а теперь танки окружили Альенде. До последней минуты она не верила, что народ не поднимется на защиту своего президента, и даже когда "Радио Свобода" передала злобную фальшивку о его самоубийстве, она не поверила и лишь зарыдала от бессилия. Ведь нельзя было даже отключить этот ядовито-правдивый голос, потому что шла прямая трансляция с места событий, а наши станции, как всегда, передавали вчерашние новости. Даже если бы это было правдой, а правдой это, конечно, быть не могло, но пусть даже Он, действительно, самовольно ушел из жизни - передавать такое, когда еще ничего не решилось, и народ вот-вот восстанет за свободу... да этого оправдать нельзя ничем! И преодолевая брезгливость, как будто ее лапают грязными, потными руками, продолжала слушать дальше.

Народ не восстал. Президент удержал его, не желая большой крови, и сам погиб. Тогда она и решилась: достала перочинный ножик и разрезала себе палец. А после, на общем комсомольском собрании школы, прочитала кровью написаное заявление о вступлении в партию.

Партия - как это странно теперь звучит. На нее вдруг накатило историческое, даже философское настроение. Мы, человеки, слишком слабы, чтобы быть по отдельности, мы любим общественный порыв, когда радость и печаль разделяется поровну на всех, а, в сущности, все только сводится к одному, к страху перед смертью. Ведь вместе - и смерть не страшна. Это Верзяевы - индивидуалисты, им ни к чему товарищи, им самим хорошо, у них голова на плечах, верхнее тело, а не верхняя часть туловища. А для нас, сирых и обездоленных, только и остается какая-нибудь партия, лучше удачная, - Маша улыбнулась своему трагическому чувству юмора.

* * *

– Нет, есть вещи, недоступные человеческой логике, - говорил Иосиф Яковлевич, стараясь не смотреть на Марию, но то и дело упираясь взглядом в ее живот.
– Я, наверняка, смешон, я, в ваших глазах, - смешной старый еврей - прошу вашей руки вместо того, чтобы развеять накатившие на вас события. Вот мои письма, - он достал из потертого портфеля ворох бумаг, - это письма больного ничтожного человека, они все неотправлены, я боялся, я не мог решиться, уж очень все это выглядит со стороны смешным и даже банальным. Профессор приударяет за своей аспиранткой, - он виновато улыбнулся, - да ведь не профессор, а стыдно сказать, доцент философии, да еще не просто, а марксистско-ленинской. Мария, я знаю, что я не могу понравиться, такой, такой...
– он совсем отвернулся в окно, и, кажется, со слезами на глазах докончил, - я не могу быть без вас, Мария, будьте моей женой, пожалуйста.

Маша, завернувшая вдруг в это утро с работы к научному руководителю, совершенно обалдела от нежданных новостей.

– Так ведь я беременна, Иосиф Яковлевич.

– Вот и хорошо, - обрадовался кандидат философских наук, полагая, будто Маша цепляется за второстепенные обстоятельства, - у нас будет сын, я не много получаю, но у меня есть квартира, другая, отдельная, правда, я ее сдаю, но можно все вернуть, у нас будет дом, и мы там будем жить.

Маша молчала. Тогда Иосиф Яковлевич,с какой-то обреченной откровенностью, продолжил свою речь:

– Жизнь - чертовски простая штука, человеку нужно тепло другого человека, это все, этого достаточно, и не нужно ни денег, ни религий, ни философий, ну, то есть вы, конечно, не думайте, будто я совсем ничего не понимаю в житейских потребностях, я знаю, какие бывают трудности, если чего нет, но я сейчас о другом, о важном. Человек живет идеей, т.е. чем-то таким, чего нельзя отнять у него руками и присвоить, как вещь. Просто без этого человек погибает, опускается на дно, спивается, погибает, - вдруг он остановился и, помолчав мгновение, скорее подытожил, чем спросил: - Я вам совсем не нравлюсь?

Маша неопределенно качнула головой. Ей стало жалко этого пожилого человека, ведь никогда раньше она даже предположить не могла такого поворота, а теперь, когда она сошла с ума, о чем тут говорить? Господи, да и о чем они говорят? Что мне делать с этим? Она потрогала живот. Там определенно что-то происходило, что-то побулькивало, и иногда до того громко, что ей становилось неудобно перед научным руководителем. Зачем сейчас она пришла к нему? Да просто ей не хотелось идти на работу, потому что она все вспомнила, она теперь все вспомнила и знала - ничего той подмосковной ночью не могло быть и, следовательно, следовательно, она сошла с ума, или мир спятил. Ей нужен тот, кто писал эти проклятые послания.

– Так значит, вы мне писем не отсылали?

Конечно, нет, ни единой откровенной строчки, да и как бы он смог, он любит меня и, кажется, настроен серьезно. Тот, кто любит, должен выбирать слова.

Это все нужно как-то обозначить, чем-то назвать, найти какую-то душевную аналогию. Нельзя попадать в неизвестное место без малейшего представления о том, как оно устроено. Для этого есть, должны найтись, подходящие слова, могущие, наконец, обозначить самую неимоверную комбинацию. Итак, у нее будет иначе. Ее окружают добрые, сердечные люди, и отец Захарий, трезвый набожный бесплодный материалист, и ангел-товарищ Виктор, и, наконец, любящий ее научный руководитель. Они все порядочные люди и к тому же - мужчины.