Старая девочка

Подобное разделение продолжалось почти до лета 1942 года, а потом — было это в последних числах мая — Смирнов позвонил ему в Ярославль и вдруг сказал, что три дня назад Клейман в своем лагере под Воркутой скончался от пневмонии и на самом верху принято решение Верино дело снова объединить под руководством Ерошкина. Еще Смирнов сказал, что воркутинский лагерь закрывается и весь тамошний контингент в течение месяца будет переведен в Ярославль. Ерошкину надо быть к этому готовым. Впрочем, добавил Смирнов, проблема невелика: права у Ерошкина теперь неограниченные, так что он Вериных людей хочет — может расстрелять, хочет — оставит в тюрьме, а нет — пускай просто распускает по домам. Всё это в его воле.

Через день Смирнов снова позвонил и добавил, что вместе с зэками из Воркуты к Ерошкину едет и весь лагерный архив, то есть всё, что Клейман или сделал, или собирался сделать. Вряд ли это дубляж его донесений в Москву; из того, что о покойном известно, ясно, что он и под Воркутой играл свою партию. В общем, пускай Ерошкин сравнит и разберется что к чему. Он ему посылает и одно, и другое.

К заданию Ерошкин отнесся без энтузиазма, но когда понял, что никто и вправду ничего нового на него не взваливает: хочет — может читать, что осталось от Клеймана, хочет — нет, сейчас все заняты войной и начальству не до Веры, — успокоился. Все-таки он стал читать, и в итоге дело Веры снова сошлось в нем и соединилось. Конечно, из того, что Клейман посылал в Москву, и того, что записывал для себя и оставлял в лагере, выстроить полную картину было трудно, тем не менее через год Ерошкин, как они там жили, представлял неплохо, и это даже без рассказов зэков.

Тяжелее прочего было восстановить первые три месяца жизни Воркутинского лагеря, но и здесь он в конце концов разобрался. По-видимому, вначале, когда, едва выйдя на свободу, он был назначен его начальником, Клейман решил, что фортуна наконец повернулась к нему лицом. Путь от арестованного, ожидающего расстрела, до лагерного хозяина, который Клейман проделал в одну неделю, не мог не показаться чудом. Еще большим чудом было другое: те, кто должен был его расстрелять, ни с того ни с сего отдали ему всех Вериных людей, всех, кого они несколько лет искали от Владивостока до Каира и Стамбула и, главное, нашли. Теперь они были в его, Клеймана, руках.

Слова Смирнова о том, что за жизнь каждого зэка Клейман отвечает головой, он никогда всерьез не принимал. Голая тундра под Воркутой — не курорт, это во-первых, а во-вторых, если их жизнь и впрямь кому-то была нужна, то только идиот послал бы сторожем его, Клеймана. То есть Клейман с самого начала не сомневался, что, сведи он зэков в могилу, Смирнов и его начальники примут такой результат как должное, скорее всего, именно этого от него и ждут. Всё это понимая, он тем не менее решил не спешить и действовать по возможности аккуратно.

О том, что он начальник лагеря, Клейман узнал из приказа, зачитанного ему лично двадцать первого мая сорок первого года московским энкавэдэшником, сопровождавшим эшелон с зэками. Дело происходило на мху, ровнехонько посередине болота: здесь рельсы обрывались, и здесь же их всех высадили из вагонов, а потом они еще сутки — зэки и вохровцы на пару — выгружали продукты, медикаменты, палатки, прочую амуницию, которую им выдали в качестве приданого.

На прощание, когда паровоз уже развел пары и готов был отправиться назад, энкавэдэшник сказал Клейману, что здесь в округе нигде хорошего леса для бараков нет, чересчур холодно, ближайший лесоповал в ста пятидесяти километрах на юг, там тоже есть железнодорожная ветка, и как только он по рации даст им знать, в течение недели бревна ему привезут. Впрочем, добавил энкавэдэшник, установилась жара, шпалы положены прямо на мерзлоту, стоит льду подтаять, тяжелые вагоны разнесут путь в клочья, и Клейман подумал, что, если энкавэдэшник прав, дело к зиме разрешится само собой. К этому и шло. В июле шедший к ним состав с лесом, не дойдя до лагеря сорок километров, повернул обратно, и они оказались отрезаны от мира. Если не считать рации, только он, вохровцы да зэки. Правда, как по некоторым намекам из донесений понял Ерошкин, настроение ярославца к этому времени начало меняться.

Дело в том, что, пока железная дорога еще действовала, с ближайшей станции раз в три дня в лагерь ходила дрезина привезти и забрать почту. Первые несколько раз она уезжала полупустая, но дальше зэки валом начали писать друг на друга доносы. Все они были адресованы на самый верх, но раньше естественным образом должны были пройти через руки Клеймана. Целый месяц он прочитывал их один за другим, но потом, убедившись, что скомпрометировать его они не могут, запросил Смирнова, что с этим добром делать. Тот велел отправлять в Москву, и с тех пор дрезина из лагеря уходила груженной доверху.

Писали зэки исключительно друг на друга. Это было так странно — что ни о лагере, ни о нем, Клеймане, вообще ни о чем из той жизни, которой они жили, в доносах не было ни слова, — что поначалу Клейман решил, что они просто придуриваются. Или сговорились выждать, пока ему надоест и он, не читая, станет отправлять доносы прямо в Москву. Но зэки, когда он их об этом спрашивал, как будто его не понимали, и в конце концов Клейман отступил. Позже он и вовсе пришел к выводу, что всё это может быть ему очень полезно.

Несколько лет назад, когда люди Веры, попадая в Москву, по очереди, один за другим проходили через руки Ерошкина, тот с дьявольской хитростью внушил им дикое представление о них самих и о месте, которое они занимают в этом мире. На первом же допросе они узнавали от Ерошкина, что, чтобы найти и привезти каждого из них на Лубянку, чтобы выполнить это задание в кратчайший срок, были мобилизованы лучшие оперативники НКВД. И эти оперативники не просто просеяли всю страну от Кремля до последнего колымского лагеря, но некоторых из них нашли, а потом выкрали, похитили из черт знает каких стран, то есть пошли на всё, лишь бы доставить их в Москву живыми.

Кроме этого, Ерошкин им объяснил, каждому из них сумел объснить, что Вера идет, возвращается именно к нему. Что она повернула, стала уходить из этой жизни, бросила, разорвала все связи, все отношения, пошла даже на то, чтобы поломать существующий в мире порядок вещей, лишь для того, чтобы разыскать человека, который сейчас сидит перед ним. Но и это не всё. Каждый из подследственных услышал от Ерошкина, что на него одного — вся надежда; рухнет, пойдет прахом и родина, и революция, и социализм, если он не остановит Веру, не убедит ее, что дальше назад идти не надо. В общем, он им обещал и то, что они спасут мир, и что получат вожделенную Веру.

Ерошкиным была искажена сама суть допроса, само его основание и фундамент; вместо того чтобы сломать человека, которого допрашивал, Ерошкин его поднимал, будто тот ангел или какой-то святой, но Клейман понимал, что здесь уже ничего не поправишь. Ему придется работать с ними так же, как работал Ерошкин.

Делать это, с любой точки зрения, было неправильно и преступно. Цель допроса — подготовить человека к жизни в лагере; сидеть и выжить в нем может лишь тот, кто смирился, в ком не осталось и капли гордыни, и зэки уже начали догадываться, как жестоко их обманули.

На Лубянке подследственный слышал от Ерошкина, что в мире есть только он и Вера, он и она, и вот, едва зэк в этом укрепился, заматерел, его привозят в лагерь, где оказывается, что таких же, как он, так любящих и так же ждущих Веру, чуть не два десятка, но самое страшное — оснований ждать Веру у них отнюдь не меньше. Это была страшная травма.

Прямо с воли они попадали в зверинец. Любая тварь Божия имеет территорию, на которой обитает и кормится. Зверь метит, а потом хранит, защищает свою родину; пока есть хоть шанс ее отстоять, он будет драться и драться. А тут вдруг у двух десятков мужиков оказалось одно пространство — Вера, и, главное, только в нем, в его объеме все они и могли существовать. Естественно, что каждый для каждого стал врагом, узурпатором, агрессором — словом, тем, кто жалости не заслуживает. Запертые вместе, они уже самим своим присутствием оскорбляли друг друга денно и нощно, оскорбляли всякий час, всякую минуту и секунду. Само то, что ты должен жить с человеком, который требует принадлежащее одному тебе, что ты никуда и никогда не можешь от него деться, уже это вынести невозможно.