Старая дорога
Шрифт:
— Так ты уж того… Теперя мне привози. Обижать не буду.
— Зачем обижать?
— Торбай, сказывают, прижимал.
— И Торбай прижимал, и Ляпаев не лучше.
— Вот видишь… Поладим, ты имей в виду. Не буду обижать.
— Зачем обижать?
Кумар увел коня от проруби, а Крепкожилин подумал: «Вот нехристь косоглазая. Ничего путного так и не сказал».
Вернулся с реки старик рассерженным. Казалось бы, и не приключилось ничего необычного, да и Кумар говорил учтиво, но в недосказанности его Дмитрий Самсоныч уловил неприязнь к себе. И от кого — от Кумарки! Вот это и взбесило его.
И Яков
— Садитесь, пока не остыло, — поторопила Меланья и отошла от стола, чтоб помочь снохе.
Яков с отцом были уже за столом и хлебали щи, а Андрей все не выходил из своей комнатки.
— Андрюша, — позвала мать, — остынет, садись.
— Я не хочу, мам, рано, — сказал Андрей, появляясь в дверях.
— А потом, на промысле, неча будет хлебать, там топором да пилой орудовать надо, — отозвался отец.
Андрей подсел к столу, но к еде не притронулся.
— Я хочу сказать… — Андрей посмотрел в глаза отцу, — что на промысел не поеду. И вообще я к нему никакого отношения не имею. Не хочу иметь.
Дмитрий Самсоныч задержал ложку с хлебовом у рта, долгим удивленным взглядом посмотрел на сына, даже склонил набок голову, осмысливая дерзкие его слова. Но сдержался, отхлебнул щи и спросил:
— Час от часу не легше. Как это так — никакого отношения?
— Не хочу быть дельцом, не хочу наживаться на других, жить на чужие деньги.
Меланья с Аленой забыли про блины: на сковороде, пригорая, дымило. Был озадачен словами брательника и Яков, но, боясь отцовского гнева, в разговор не встревал.
— Ин-те-рес-но! — нараспев проговорил старик. — Ты, стало быть, как жить-то думаешь? Ляпаев хотел работу предложить — отказался, не пошел…
— Я не отказывался…
— Помолчи! — Дмитрий Самсоныч тяжело хлопнул ладонью о стол. — А теперь и дома работать не желаешь? И с городу, видать, оттого сбег. Так вот, — сурово сказал Дмитрий Самсоныч. — В доме дармоедов не потерплю…
— Я найду работу и обузой не буду. Но только не на промысле. Честно хочу жить, своим трудом.
— Утешил! Неча сказать. Слышь-ка, мать, вырастили мы с тобой порядошного человека, а сами и совести-то, оказывается, не имеем. Вот оно как! Эх, чистоплюй! Проучил бы тя счас, да руки марать не хочу. Ну, обрадовал старость мою! Правду говорят: непутевый сын — отцу ранняя могила. Ну, давай-давай…
Когда они уехали, а Алена вышла подоить корову, мать присела рядом с Андреем, уронила сухие руки на столешницу и беззвучно заплакала.
— Не надо, мам.
— Как же это, Андрюшенька? Дом опостылел, что ли? — Она утирала слезы уголком передника, — Жил бы в городе, что ли, не стоило приезжать-то.
— Надо, мама. Прошу тебя, поверь мне. Надо. А работать у отца на промысле не буду. Мне противно видеть, как наживаются люди, обманывают, обвешивают, обсчитывают, покупают подешевле, сбывают подороже… Не останавливаются ни перед чем: человека
могут угробить, убить!..— Что ты говоришь, Андрюша?..
— А разве с Максутом по-человечески обошлись?
Мать неслышно плакала, сын обнял ее за плечи, уговаривал:
— Ты у меня хорошая, мам. И я не буду как они.
— Да-да… — тихо соглашалась она. — Яков — весь в отца. Жестокий, грубый…
— Я не дам тебя обижать, мам.
— О себе подумай, Андрюшенька. Не уживетесь вы с отцом. Ой, грех-то какой…
— Все будет ладно, мама. Вот увидишь, и работу я найду себе.
В тот же день Андрей пошел к Ляпаеву, но дома его не застал. Да и Пелагеи не видно было: то ли вышла куда, то ли хлопотала где по хозяйству.
Глафира, завидя его, просветлела лицом, торопясь, через голову сняла с себя стряпной передник, поправила рассыпавшиеся прямые волосы.
— Что же вы, Андрей Дмитриевич, не приходили? Дядя вас так ждал.
— Собирался, но так уж сложилось.
— Раздевайтесь, проходите, Андрей Дмитриевич, — Глафира называла его по имени-отчеству, что было ново и непривычно. Оттого Андрей застеснялся и не называл ее, потому как отчества не знал, а просто называть ее по имени считал в таком случае неприличным.
— Да я на минутку. Мамонт Андреич нужен.
— Сейчас и придет, — поторопилась уверить Глафира и подвинула высокий, с гнутой спинкой, стул. — Садитесь, коли не желаете пройти в переднюю. Как привыкаете в селе?
— Мне что привыкать, — усмехнулся Андрей. — Я здешний. Это вам в диковинку.
— И не говорите, Андрей Дмитриевич, скука ужасная. Дядя и Пелагея — люди не первой молодости. Хоть бы вы заглядывали вечерами.
— Постараюсь, — Андрей поднялся и взялся за дверную скобу. — Пойду я.
— А то посидели бы, Андрей Дмитриевич.
Ей нравился этот неожиданно оробевший молодой человек, было легко разговаривать с ним. Это не Резеп, который всю дорогу от города до Синего Морца говорил только о рыбе, деньгах, о своем хозяине, нахально смотрел в глаза и многозначительно, липко улыбался. Резеп возле Андрея — что лопата рядом с иконой.
И Андреи, ничего не ведая о прошлом Глафиры, думал: какая приветливая, симпатичная девица, надо непременно бывать у них. Так размышлял он, выходя с ляпаевского двора. И тут его повстречал одноглазый Кисим. Он заметно постарел: седые, но как и прежде, прямые жесткие волосы, пучки глубоких морщин, высохшая жилистая шея — все это пришло к нему в последние годы — были непривычны для Андрея, и он не узнал бы Кисима, если бы не мертвый глаз.
Кисим узнал Андрея и ответил на приветствие.
— Казаин нада? Промысла пошел. Резеп мала-мала чёс давать. — Кисим улыбнулся одним глазом и пояснил: — Резеп, когда город был, разный товар покупал, ядро гнилой брал. Глаза ево куда глядел? Казаин злой, уй-бай, какой…
Промысел стоял несколько на отшибе, у околицы, на крутом яру. Жилая казарма, амбары, лабазы и выхода, где по весне солят рыбу, — все хозяйство было обнесено жиденьким штакетником из тесаных лесин.
Андрей вошел в калитку и увидел долговязого, длиннорукого юношу. Он стоял у груды сетчатых носилок для переноски рыбы, постукивал молотком — ремонтом занялся. Когда Андрей подошел к нему, паренек вскинул большие голубые глаза и первым поздоровался.