Старая дорога

— Что-то я не припомню тебя, — сказал Андрей, пристально всматриваясь.

— Гринька я, — ответил тот. — А я вас сразу узнал.

— Правильно — Гринька, — Андрей пожал его жесткую квадратную ладонь. — Ты с сестренкой тут живешь. Мне писали.

— С Ольгой, — подтвердил Гринька. — Как погорели, так Мамонт Андреич нас сюда поселил. Летом-то много народу, и разного. Зимой — вдвоем.

— Не видать тебя что-то в селе.

— А че там делать? Холодно счас. Летом — ино дело. Вам хозяина? В конторке он.

«Как по-разному жизнь складывается, — думал Андрей про Гриньку. — Жили в своем доме, при отце-матери. Справно жили. И по дикой глупости, рассказывают, распалось все». Отец у Гриньки был отчаянным мужиком, да и мать не из робких: с мужем на бударке ходила в море. Позапрошлой весной, уже под скончанье путины, застал их штормяга в чернях — прибрежной глубьевой полосе. Успели они, завидя, как портится день, выбрать сети. Но пока их выбирали и прятали в трюм, налетел шквальный норд-ост, самый каверзный и неуемный в тутошних краях.

Мореход был Гринькин отец отменный, бударкой управлять умел. И вышли было они из стонущей водной толчеи, стали совсем прибиваться к камышовой гряде, и уже рыбачка истово крестилась, благодаря бога за избавление… И ловец по давней морской традиции стянул с себя безрукавку и выбросил ее за борт — дань за избавление от напасти.

Все бы хорошо, да вдруг рванул мужик румпельник на себя, а сам рукой кажет на взмученные волны:

— Деньги… в телогрейке… — Ополоумел ловец, правит в море, высматривает давно набрякшую и затонувшую телогрейку, в карман которой складывал весь путинный заработок…

Так и похоронило их море…

Бабка, с которой оставались Гринька с сестренкой, не вынесла горя и тем самым вконец осиротила ребятишек. А летом и третья беда явилась — изба сгорела.

Вот так и оказались Гринька с Ольгой на Ляпаевском промысле.

Все это вспомнилось Андрею, пока шел он до промысловой конторки, где Ляпаев, заканчивая неприятный и тяжелый для Резепа разговор, сказал:

— Иди, управляйся по хозяйству. Ко мне Крепкожилин идет, говорить с ним буду. А ты наперед будь умнее, смотри, что берешь. Чтоб не забыл нонешний разговор, удержу сколько положено. Путину задарма отработаешь — наберешься ума-разума.

Резеп вышел из конторки, словно из парной, таким сердитым он никогда хозяина нг видел, слова в оправданье не смог сказать. Может, отошел бы Ляпаев малость, да тут этот Андрей не ко времени.

Они поздоровались за руку, но сдержанно и без слов разошлись: Резеп — на плот, Андрей вошел в конторку.

Ляпаев был возбужден и не скрывал своего состояния. Кивнул в ответ на приветствие, указал Андрею на скамью, спросил нелюбезно:

— Что скажешь?

— В прошлый раз насчет работы хотели поговорить.

— Хотел. — Помолчал, побарабанил пальцами о край дощатого стола, упрятал недовольство. — Пользовать людей можешь?

— Учился. Потом работал.

— Предписание прислали из города, чтоб лекаря содержал для промысловых рабочих. Летом бумага пришла, да все недосуг. Тебе в городе сколько платили?

Андрей назвал.

— И я так же положу. — И начал говорить, как о деле решенном: — Жить, само собой, в Синем Морце, но погляд — за всеми девятью промыслами. Тут вот, на этом промысле, пункт твой лекарский будет. От казармы отгородим да дверь пробьем отдельно. Снадобья какие надо — напиши, посмотрю, да купим в городе. Что еще? — Он выжидательно уставился на собеседника. — Лечи народ, раз так положено. Мне ж и польза. Здоров человек — работник из него хорош. Так-то!

13

Глафира могла быть довольной нынешним своим положением. После многолетнего полунищенского существования, а потом и разгульной жизни, полной унижения и грязи, дни в Синем Морце, с приезда и по сегодня, были похожи, скорее всего, на праздник, нежели на будни. Ей ни о чем не приходилось заботиться: ни о деньгах, ни о еде. Ее поразила домовитость и запасливость дяди: мука, рыбные, мясные прочие продукты лежали на полках, в ларях, висели на крюках в холодной складской. Она была просторной, как сам дом, срублена из избяного пластинника, с отдушинами под потолком и у самого пола. Здесь и летом бывает довольно прохладно, а зимой — мороз-трясун, только волков морозить.

Пелагея встретила хозяйскую сродственницу приветливо. В первые дни не подпускала ни к стряпному столу, ни к печи, гнала ее ворчливо в переднюю, а то подавала шубейку и выталкивала на морозный воздух.

Зато у стола Глафира верховодила. Она умела красиво сервировать стол, и это казалось бы странным и непонятным, если не брать в расчет, что последнее время она чуть ли не каждый вечер проводила в богатых номерах, за изящно сервированными столами, нагляделась на все с чисто женской сметливостью, переняла…

Ничего про то Пелагея не ведала, а потому и удивлялась:

— Городскую за версту видать. И одежка на ней иная, и манеры. Вот я разве смогу так, — она кивнула на стол. — И посуда одинакова, и все. А вот голова не сообразит, что куда ставить, во что накладывать…

Ляпаев, когда Глафира, готовя стол, впервые похозяйничала за Пелагею, был несколько озадачен: ему сразу же припомнился тот злополучный вечер в номере гостиницы, стол, уставленный яствами и выпивкой, тощая задумчивая девица Лера, и все в нем поднялось внутри, воспротивилось.

— Вы того… попроще, — стараясь не обидеть Глафиру, он сказал эти слова им обоим, и даже больше Пелагее, давая тем самым понять, что не приезжая девица, хоть она и сродственница ему, а она, Пелагея, тут главная и от нее зависят домашние порядки. — Попроще. Не банкет, не ресторан…

Глафира поняла намек, целый день дулась на Мамонта Андреича. Однако наутро обида сгладилась, а потом и совсем забылась.

В день встречи масленицы, когда ожидали гостей, Пелагея кое-как уговорила Глафиру покрасивей накрыть на стол. Та взялась за дело неохотно, но потом увлеклась, и стол получился на славу. Она незаметно наблюдала за дядей, но он, то ли праздник был тому причиной, то ли другое что, обошелся без замечаний, даже тень недовольства не промелькнула на его большом выразительном, с черными пучкастыми бровями, лице.

Со временем Глафире понравилось домашничанье, и они вдвоем с Пелагеей, большой и искусной домовницей, легко и быстро управлялись со всем хозяйством.

Все бы хорошо, но камышовая глушь да угрюмый одноглазый молчун Кисим пугали ее. Не было у нее подружки, с кем могла бы она занять свободное время, которого было несравненно больше, чем занятого, делового. А Пелагея, что там ни говори, женщина хоть и не в большом возрасте, но не подружка Глафире.

В вынужденном одиночестве Глафира все чаще и чаще вспоминала городских подружек. Они при встречах, не таясь, говорили все, что случалось с ними в богатых номерах. Глафира не позволяла себе столь откровенную неприкрытость, потому как эта прямота смущала ее. И она стыдилась своих разбитных подружек. Но странное дело, здесь вспоминала их с непонятной теплотой.