Старая дорога

— Да… положеньице. Без ничего останемся, как пить дать. И я безденежник. Че делать-то будем?

— Так обещал он мне промысел и остальное, что положено.

— Пока один всем владел, — сердито возразил плотовой, — теперча их двое, трое даже. Достанется тебе фигура из трех пальцев. Нет-нет, надо что-то учинить, Глаш. Ты одна должна быть отказной наследницей. И никого больше. Иначе нам каюк. — Про себя подумал: «На что ты мне, худая сковорода, без состояния». А вслух сказал: — Хватит баклушничать. Проморгаем свое счастье, крест святой, провороним.

— Резеп, глянь, — обрадованно воскликнула Глафира и метнулась к окну.

11

Конторка и комнатка плотового строены так, что река видится из окна далеко, чуть ли не до раздора, где Ватажку раздваивает крутоярый лесистый остров. Потому Резеп, взглянув в окно, сразу приметил две ловецкие бударки и определил наметанным глазом, что они тяжело гружены. И засомневался в своих словах, которые он только что насылал Ляпаеву. Выходит, хозяин прав. Не все с ума поспятили, очухались, которые поумней. Резеп вглядывался в приближающихся ловцов, желая угадать их, но признал, лишь когда лодки сравнялись с приплотком: на одной Тимофей, на другой — дед Позвонок с внуком.

— Иди порадуй самого, — отослал плотовой Глафиру и направился к прибывшим.

Когда он подошел к ловцам, дед Позвонок поинтересовался:

— Чой-то народу не густо. Можеть, праздник какой запамятовал я?

— Дураков не сеют, они сами нарождаются, — с издевкой отозвался Резеп. — Хотят выше хозяина быть, голодранцы.

— Али набедокурили что? — любопытствовал дед Позвонок. Он ничего про вчерашнее не знал: в селе не был, а стаи его — в стороне от ловецких дорог.

— Дурному, дед, воля, что умному доля: сам себя погубит. — Это Тимофей. — Самовольничают. Копейке не рады, рубли хотят.

Дед Позвонок опять ничего не понял, но почуял неладное: что-то мужики надумали, да и ватажников ни одного не видно. Неужто побросали работу? Догадка поразила старика, и тут память вернула его к дням прошлым, на Золотую яму, где братья Крепкожилины сшиблись. В тот раз не то Илья, не то кто другой ловцов мутил. Унюхав неурядицу, дед насторожился.

Тимофей к тому времени наполнил носилки селедкой и попросил:

— Помог бы, дед, до весов стащить.

— Мне, мил человек, и свою-то невмоготу. Отпомогался.

— Сейчас Гришку пришлю, — Резеп скрылся в казарме, а некоторое время спустя оттуда повалили мужики.

Тимофей, довольный собой, усмехнулся: кончилась канитель. Ишь как табуном валят — покричали да и образумились.

Но дальше пошло все наперекосяк. Ватажники шли молчком, встали стеной округ Тимофея и носилок.

— Помогли бы, мужички, — чуя недоброе и стараясь спрятаться за напускным спокойствием, попросил Тимофей.

Никто ему не ответил. Под гневливым обстрелом множества глаз Тимофей подумал с тоской: будут бить. И Резеп струхнул, а потому, чтоб как-то снять напряженность, предложил Тимофею:

— Дай-ка я помогу.

Чтоб плотовой взялся за носилки — никто из рабочих и даже дед Позвонок не помнил. Выходка Резепа вначале озадачила, а потом развеселила людей, сбила остроту момента.

— Во, столковались.

— Два сапога пара.

— Поганят общее дело.

— На любом поле дурная трава случается.

— Ни стыда, ни совести.

Осудчивые слова не пронимали ни Резепа, ни Тимофея. Носилки за носилками они таскали мимо возбужденных ватажников на весы, потом в лабазы, к чанам, сливали в них сельдь.

Дед Позвонок поначалу ловил на себе гневные взгляды промысловых, потом те вроде бы запамятовали о нем, весь гнев свой обрушили на Резепа и Тимофея. Но хулиганские выкрики работных камнем ложились на сердце, и старику казалось, что они насылаются ему. Он бездвижно сидел на бударке, бессильный оградить себя от обидных слов. Накричал сгоряча на внука за то, что тот приволок носилки. Мученье его кончилось тем, что он, не желая бесчестия, неприметно для толпившихся на приплотке, отвязал чалку и оттолкнулся от причала.

— Совесть когда чиста, и подушка под головой не вертится, — обращаясь к внуку, сказал дед. — Не пропадем, чай, едри их в позвонок.

Тимофей Балаш оказался один на бударке по той простой причине, что накануне вышла у него стычка с Ильей, когда тот, почаевничав у Гриньки и Ольги, близко к полночи вернулся к себе. Квартирант и напарник Тимофей к тому времени уже сбил охотку ко сну, дремал будко, а потому сразу же разлепил глаза, едва Илья вошел в дверь. Будто по уговорке достали курево, свернули, послюнявили закрутки, зачадили перед сном. Курители они оба заядлые, высосали весь дым до обжигающих пальцы окурышей, и тут, слово за слово, и произошло то, что рано или поздно должно было случиться, потому как люди они были разные и по характерам и по убеждениям. А двум чужакам по духу жить под одной крышей никак нельзя.

Тимофей, загасив окурок, поинтересовался как бы невзначай:

— На зорьке встанем?

— Че таку рань делать? — встречно спросил Илья.

— Путина… Запрет настанет, отоспимся.

— Ты что же, Тимофей, поперек всем идешь?

— Почему поперек. Я сам по себе. Пришел издалече не в потолок плевать, а подзаработать. Никому я тута не должен, и никто мной помыкать не в праве. — Тимофей говорил неспешно и напорчиво. — И тебе совет мой: живи своей головой. Всех речей не переслушаешь. Развелось говорунов…

— Постой, постой. Ты об Андрее это?

— Так хошь и про него. Что он суется не в свое? Не ловец, не рабочий… Богу слуга, Ляпаеву работничек.

— Нехорошо говоришь, не надо.

— Пошто нехорошо? Что думаю, то и высказываю.

— Вот и я о том же. Погано думаешь.

Тимофей обидчиво вобрал губы, но молчать долго, не мог, попытался склонить Илью к себе, отторгнуть от Андрея:

— Селедка ждать нас не согласится. Момент упустим — и будем куковать зиму. А Андрею что, ему можно и поиграться в верховода. И лето и зиму жалованьем обеспечен.

— Во-во! Эт-то ты верно подметил. Андрей может прожить безбедно, и никакой корысти ему нет с нами вязаться, одни неприятности. А он…

— Стало быть, не поедешь завтра? — перебил Тимофей.

— И ты тоже.

— Ну нет, благодарим покорно. Я свое терять по вашей глупости не намерен.

В последние дни все в Тимофее раздражало Илью — и слова, и поступки, и даже обличье. Нынешняя ночная беседа положила конец их недолгому товариществу. Илья не сдержался и в ответ на обидные Тимофеевы слова взъерошился, потому как понял, что уговаривание тут бесполезно, что размирились они навсегда — не вышло надежной поладки. Сказал — будто чалку отрубил: