Старая сказка

Когда вновь сгустились сумерки, я повела мать — неуверенно, медленно, шаг за шагом — подальше от звона церковных колоколов, вглубь хитросплетений улиц и переулков Сан-Поло. [112] Не могу передать словами свое состояние. Я замерзла до костей и не чувствовала ни рук, ни ног. Колени у меня подгибались, а тело сотрясали приступы сильной дрожи. И за все это время мать не произнесла ни слова, не выпуская из рук клочка вырванных с корнем волос. На бледном, изуродованном кровоподтеками лице глаза ее казались мутными зеленоватыми речными камушками.

112

Один из шести исторических районов Венеции. Расположен в центре, между Сан-Марко и Санта-Кроче. Название переводится как «Святой Павел», связано с находящейся здесь одноименной церковью.

Мы подошли к мосту, с парапета которого гулящие женщины выставляли напоказ свои голые груди, осыпая непристойными предложениями гондолы, невозмутимо проплывающие по грязной воде канала внизу. Здесь же, чуть в стороне, приткнулся узкий дом с обвалившейся штукатуркой, у распахнутой передней двери которого росло гранатовое дерево. В дверном проеме сидела дряхлая старая проститутка и чистила ножом гранат. Внутри он оказался набит мелкими зернышками, сверкавшими, подобно рубинам. Не раздумывая, я молитвенно сложила руки перед грудью и попросила подаяния. Она подозрительно оглядела нас обеих — нашу дорогую одежду, разбитое в кровь лицо матери, разорванный лиф ее платья и запятнанные юбки — и протянула мне половинку плода. Я принялась выцарапывать зернышки пальцами и жадно запихивать их в рот. Они показались мне восхитительными на вкус.

— Ищете, где остановиться? — поинтересовалась старуха.

Я согласно кивнула.

— И у вас есть деньги?

Я порылась в сумке матери. В ней лежали всякие косметические штучки — флакон с каплями белладонны, тюбик белой свинцовой пудры и небольшая баночка с алой киноварью для губ. Я нашла жемчужное ожерелье, в котором застряла ее щетка для волос, и показала его старухе. Та жадно потянулась к нему, но я быстро убрала руку, чтобы она не выхватила его у меня.

— На сколько мы можем остановиться?

— Умненькая маленькая bimba! [113] Вы можете остаться у меня на месяц, но ни секундой дольше.

Я кивнула. Я боялась, что она выхватит у меня жемчуга и разрешит лишь переночевать.

— И еще мне понадобится вода, много горячей воды. — Больше всего мне хотелось сесть в горячую ванну, закрыть глаза и не вылезать оттуда. Я намеревалась драить себя мочалкой до тех пор, пока не сотру кожу до крови.

— Что-нибудь еще, contessa? [114]

113

Девочка, девушка, девчонка (итал.).

114

Графиня (итал.).

— Комнату с замком и ключ.

Она вновь взглянула на мать, которая смотрела куда-то прямо перед собой ничего не выражающим взором.

— Очень хорошо. Идем со мной. — Поднявшись на ноги, старуха запахнула шаль, прикрывая дряблые груди.

По шаткой и узкой лестнице мы поднялись на третий этаж в крохотную душную комнатенку под самой крышей. Соломенный матрас кишел вшами, пол был ужасающе грязен, в ночном горшке засохли экскременты, но, по крайней мере, здесь можно было запереться. В комнатке имелся и запасной выход — через окно и дальше по крышам.

Для начала я постаралась, как могла, обмыть мать. Она отворачивалась от меня и закрывалась руками.

— Все хорошо, — уговаривала ее я. — Теперь мы в безопасности. Давай хорошенько вымоемся, а потом ты отдохнешь.

Я вымыла горшок, подмела пол и выбросила матрас в окно. Я скребла, терла и отчищала, словно стараясь стереть воспоминания о минувшей ночи. Когда в комнате стало чисто, я расстелила бархатную накидку матери прямо на полу, чтобы она смогла прилечь. Купив кое-что из продуктов, я накормила мать с рук, как маленькую. Она легла на накидку и подтянула колени к груди, свернувшись клубочком. Когда стало слишком темно, чтобы и дальше заниматься уборкой, я попыталась устроиться рядом с ней, прижавшись к ней под бок. Но она испуганно отпрянула. Мне ничего не оставалось, как растянуться на голых досках и попытаться не заплакать. В конце концов я и сама не заметила, как заснула.

На следующий день я отправилась на улицу. Я сказала себе, что нам нужна еда, но, говоря по правде, сидеть в комнате было свыше моих сил. Сперва я отнесла бирюзовую брошку скупщику-еврею, обменяв ее на небольшой мешочек монет, который я спрятала за лифом платья. Затем я отправилась на рынок, отчаянно выторговывая у лавочников остатки и обрезки. Запас монет иссякал с пугающей быстротой. Возвращаясь к дому с гранатовым деревом у входа, я украла со стола апельсин. Сердце гулко колотилось у меня в груди, но я была счастлива. Я чувствовала, что снова живу. С веревки я стянула шаль, а со стула — подушку, остаток пути до дома проделав бегом. Меня буквально распирало от ужаса и торжества.

Мать по-прежнему лежала без движения, подтянув колени к груди. Она никак не отреагировала на мою болтовню, отвернувшись лицом к стене. Взяв новую подушку, я накинула на плечи шаль, села у окна и, разглядывая крыши, принялась медленно есть апельсин, слизывая сок с пальцев. Затем я снова отправилась на улицу.

Постепенно жизнь моя приобрела некоторый распорядок. Я бродила по улицам, воруя все, что попадалось под руку, вне зависимости от того, нужна была мне эта вещь или нет. Я твердо решила, что буду думать лишь о будущем. Но не проходило и дня, чтобы какая-нибудь мелочь — скрип старой калитки, запах, долетевший из открытых дверей, проблеск чего-то белого, что я замечала уголком глаза — не пронзала меня насквозь, словно ножом. И тогда я вновь принималась скрести комнату или выбивала ковер над окном до тех пор, пока соседи и прохожие снизу не начинали кричать на меня и грозить кулаками.

Впрочем, я и мечтать не смела, что мать когда-либо забудет о случившемся, хотя бы на мгновение. Она лежала на своей импровизированной постели, прижимая к сердцу клочок золотисто-рыжих волос, широко раскрытыми глазами глядя в никуда. Я пыталась уговорить ее встать, посидеть у окна и посмотреть на бурлящую внизу уличную жизнь, но она лишь упрямо качала головой. Не удавалось мне и заставить ее поесть, так что день ото дня она становилась все тоньше и прозрачнее. У нее недоставало ни сил, ни желания даже на слезы, хотя иногда она роняла несколько слов: «Спасибо» или «Прости меня». Однажды она назвала меня tesorina, [115] и я вдруг ощутила, как в душе у меня проснулся робкий лучик надежды.

115

Здесь: сокровище ты мое! (итал.)

Наступило лето. В нашей маленькой комнатке было так жарко, что по ночам я не могла уснуть. По спине у меня ручьями тек пот, скапливаясь в паху и под мышками. Когда бы я ни взглянула на мать, она неизменно лежала с открытыми глазами, глядя в стену перед собой и подтянув колени к самому подбородку.

— Спи, мама. Все в порядке, — говорила я.

Она кивала и закрывала глаза. Казалось, что матерью была я, а она превратилась в мою маленькую bambina.

В уголках губ у нее образовались язвы. Она потрогала их кончиком языка и обратила ко мне некогда прекрасное, а ныне вызывающее лишь жалость лицо.

— У меня оспа, — сказала она.

Я попробовала было утешить ее, но она задрала юбку, чтобы осмотреть влагалище. Кожа вокруг него покрылась мелкими красными нарывами. Коснувшись их пальцами, она прошептала:

— Я хочу умереть. — Опустившись на свою убогую постель, она отвернулась к стене и беззвучно заплакала, подложив под щеку прядь волос моего отца.

Я сошла вниз и приостановилась в дверях, прислонившись лбом к притолоке. Стоял жаркий золотистый вечер, и улицы были полны людей, вышедших подышать свежим воздухом. Но я не смотрела на их лица, смеющиеся и блестящие от пота, на их юбки или ноги, обтянутые разноцветными панталонами. Я смотрела на их ступни. Ступни в мягких туфлях, сапогах, chopines. Босые ноги, вонючие и черные. Я чувствовала, как в душе у меня кипит и ищет выхода ярость.