Старая сказка

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Я проснулась перед самым рассветом. В затуманенном сознании медленно таяли обрывки кошмаров. Вот уже много лет я не вспоминала об унижении, которому подверг меня маркиз де Несль, старательно запрятав его в самый дальний уголок души. Он женился на какой-то недалекой особе с богатым приданым и тут же принялся его проматывать. Я была удручена тем, что воспоминания о нем все еще способны причинить мне боль.

До моего слуха донесся тонкий свист, за которым последовал шлепок и негромкий стон. Звуки повторились. Свист. Шлепок. Стон. Я потихоньку встала с кровати и заглянула в щелочку в занавеске, отделявшей мою келью от комнаты сестры Эммануэль.

Наставница послушниц стояла на коленях на полу, обнаженная до пояса, и хлестала себя завязанной узелками веревкой. Ее спина была узкой, с выступающими позвонками, и бледную кожу крест-накрест перечеркивали красные полосы и шрамы. Бич вновь впился в ее плоть, и на коже вздулся очередной рубец, по краям которого выступили капельки крови. В ее стоне прозвучало упоение и боль.

Зазвенел церковный колокол. Сестра Эммануэль свернула и спрятала бич, перекрестившись и пробормотав молитву перед тем, как с трудом подняться на ноги. Затем она стала одеваться. Я едва успела зажать ладонью рот, сообразив, что под сутаной она носит власяницу, которая наверняка причиняет дополнительные мучения ее истерзанной плоти. Теперь я понимала, почему она всегда сутулится, а лицо ее перекошено. Сестра Эммануэль страдала от боли, которую причиняла себе сама.

Я поспешно попятилась, чтобы она не заметила, как я подглядываю за нею. Меня бил озноб. Бедная женщина. Какие демоны живут в душе, раз она полагает, что изгнать их можно только бичом?

Когда после общей молитвы мы вышли в сад, я, стараясь проявить максимальную тактичность, попробовала расспросить сестру Серафину о прошлом сестры Эммануэль.

Та вздохнула.

— Боюсь, что не смогу рассказать вам многого. Мне известно лишь то, что поведала мне мать настоятельница в ту ночь, когда она пришла к нам. Сестра Эммануэль была обручена с каким-то вельможей. Приданое ее было готово, и дата свадьбы уже назначена. Но потом отец сообщил ей, что брат проиграл в карты все состояние ее семьи. В тот же вечер ее привезли сюда, поскольку наше аббатство было настолько бедным, что согласилось принять ее с теми несколькими жалкими луидорами, что сумел наскрести ее отец.

Я кивнула, преисполненная жалости. Она была молодой женщиной, перед которой открывалось блестящее будущее, а в следующий миг превратилась в послушницу захудалого старого аббатства, которой более нечего ждать от жизни. Стоит ли удивляться тому, что она чувствует себя несчастной?

Сестра Серафина запрокинула голову, подставляя старое морщинистое лицо солнечным лучам.

— Это — сущий позор. Ее поместили сюда против ее воли, и она так и не смирилась с этим и не обрела мир и покой. Душа ее, равно как и тело, наглухо заперты в кандалах, которые она выковала сама.

Я закусила губу, будучи уверенной в том, что и я никогда не смогу обрести здесь покой, которым наслаждается сестра Серафина. Кошмары прошлой ночи еще не до конца развеялись — издевательский смех, лица демонов, жгучий стыд унижения. Я полной грудью вдохнула свежий воздух и расправила плечи. Быть может, здесь, в уединении обнесенного высокими стенами сада, с помощью простого и честного физического труда, мне, по крайней мере, удастся отогнать эти воспоминания прочь.

Я наклонилась, сорвала листик лаванды и помяла его в пальцах, вдыхая успокаивающий аромат.

— Девочка… в башне, — напомнила я. — Она сумела убежать оттуда?

Рапсодия

…Смотри, любовь моя, темнеет, Мы провели наедине Уж целых шесть часов. Боюсь, она придет До наступления ночи, И, обнаружив нас, погубит.

Уильям Моррис. Рапунцель

Bella e Bianca [165]

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия — июнь 1599 года

165

Здесь: моя белокурая красавица (итал.).

La Strega хотела, чтобы Маргерита любила ее одну. Она желала, чтобы Маргерита садилась у ее ног, обнимала ее обеими руками за талию и клала голову ей на колени, а La Strega гладила бы ее и бранила. Она хотела, чтобы Маргерита сворачивалась клубочком в ее постели по ночам, целовала бы ее во впадинку на шее и просовывала свои маленькие ножки под ее ступни, чтобы согреться. Она хотела, чтобы вся нежность Маргериты доставалась ей и только ей одной.

Шли годы, а Маргерита молила Минерву, богиню скалы, о помощи. Она мечтала и грезила о бегстве, о спасении, о любви в разных ее видах и проявлениях. Но тяжелая масса волос по-прежнему давила ей на виски, невидимые кандалы приковывали ее к башне, дни чередовались с монотонной предсказуемостью, и вот ей исполнилось уже шестнадцать. Она превратилась в худощавую, костлявую, нескладную и некрасивую девушку, и лишь ее огненные кудри отказывались покориться воле ведьмы.

Однажды летним утром, когда La Strega только что спустилась по лестнице из ее волос и уехала, Маргерита решила испечь хлеба с медом из новой муки, мешок которой привезла ей колдунья, и взобралась на подоконник, чтобы съесть его, подобрав под себя ноги и расправив подол платья.

Было еще рано, и с севера налетал прохладный ветерок. Озеро покрылось белыми барашками волн, а на синем небе резкими мазками выделялись увенчанные снежными шапками горные вершины. Маргерита сидела на подоконнике и медленно ела теплый хлеб, наслаждаясь каждой его крошкой. Как бы ни старалась она экономить припасы, к концу месяца они безнадежно иссякали. К тому же La Strega предпочитала, чтобы она оставалась худенькой. Ей нравилось пересчитывать ребра Маргериты и жаловаться на то, какие острые у нее коленки.

Маргерита частенько грезила пиршествами. Столы, ломящиеся от яств, слуги, сгибающиеся под тяжестью подносов, нагруженных жареными цыплятами с золотистой корочкой, морковью, обжаренной в меду, и тортами, посыпанными сахарной пудрой. Подобно большинству ее снов наяву, они доставляли ей наслаждение и боль в равной мере.

Но именно мечты и не давали ей лишиться рассудка. Пока она мечтала, в душе ее оставалась надежда. Маргерита упорно цеплялась за нее.

Сегодня, когда ярко светило солнце, а кладовая была полна свежими припасами, ей не хотелось грустить. Она потянулась за лютней, начала перебирать струны и негромко запела колыбельную, которую — ей очень хотелось в это верить — услышала от матери:

«Farfallina, bella e blanca, vola vola, mai si stanca, gira qua, e gira la — poi si rests spora un fiore, e poi si resta spora un fiore». — Бабочка, красивая и белая, летай и летай, никогда не уставай, лети сюда и лети туда — она отдыхает на цветке… и она отдыхает на цветке.

Она почти ничего не помнила. Башня поглотила прошлое. Детство ее было похоже на тайный сад, обнесенный высокими стенами, войти в который она не могла. Иногда до нее вдруг доносился соблазнительный запах — так могла бы пахнуть корица, — и в памяти у нее мелькало воспоминание, быстротечное и мучительно-дразнящее. Но, по большей части, прошлое ее было подернуто туманной дымкой забвения. Она знала лишь то, что рассказывала ей колдунья.