Старик Мазунин

— Получили, гады? Га-ды-ы! — радостно хрипел Мазунин, валясь набок. В глазах замельтешило, завспыхивало. Но он, поднявшись, снова приложил карабин. Змейка уже распрямилась, офицера взвалили кому-то на спину; но ползли трудно, медленно. Старшина передернул затвор, снова выстрелил, но в момент выстрела дыхание пресеклось, ствол отклонился, и пуля ушла вверх, мимо цели. Оставался последний патрон. Карабин ходил в руках, вырывался из непослушных пальцев, но Мазунин, страшным усилием задержав мушку на вынырнувшей из травы офицерской гимнастерке, нажал на спуск. Приклад резко ударил в плечо, боль разорвала голову — и старшина, тихо ахнув, свалился на дно траншеи.

15

Очнулся, увидел над собой взметнувшийся на тоненьких жердочках куполок двухместной палаточки, удивился: «Что за черт?» Прислушался. Рядом было неспокойно: ржали лошади, урчали моторы, слышались голоса людей, их шаги — быстрые или неторопливые. Мазунин уловил обрывки разговоров, большей частью нервных, на высокой ноте — возбуждение людей брало верх над усталостью в сумерках длинного июньского дня. Кто-то хрипло выругался, и старшина успокоился окончательно: слава Богу, у своих. Он постонал негромко. Не услыхав ответа, застонал громче. Полог откинулся, заглянул солдат, спросил почему-то шепотом:

— Чего шумишь? Оклемался, что ли?

— Эй, служивый! — радостно отозвался Мазунин. — Скажи на милость: проснулся это я, а кругом — шум, возня, палатка какая-то. Гдей-то я — никак признать не могу.

— А чем плохо? — хохотнул солдат. — Лежишь тут, как генерал, — с караулом, все честь по чести. Может, тебе по нужде надо — так я помогу, смотри.

— Обожду! — зло скрипнул Мазунин. — А ты мне тут брось, товарищ рядовой, загадки загадывать! Не можешь сказать — не надо! Начальство давай зови.

Солдат помолчал, затем сказал:

— Ну, ладно. — Закрыл полог и окликнул кого-то.

Мазунин тем временем, хватаясь за жердочки и отталкиваясь здоровой рукой от земли, встал и вышел из палатки. Солдат стоял у входа, курил, опустив одну ладонь на цевье автомата. Старшина смерил его взглядом, усмехнулся:

— Караулишь, значит? Хорошая служба, я бы не отказался.

Часовой медленно повернулся к нему — Мазунин увидал три аккуратно вшитые в гимнастерку нашивки за ранения, сказал примирительно:

— Ладно, отдыхай, чего там, дело солдатское. Закурить дашь?

Солдат отрицательно махнул головой.

— Ну вот, обиделся, — вздохнул Мазунин.

К палатке быстрым шагом подходил старший лейтенант — с кавалерийским чубом, в ладно подогнанной гимнастерке, в начищенных хромачах. Подошел, сверкнул стальным зубом, спросил:

— Ну и как?

— Чего — как?

— Да ты не сердись. Вот, ей-Богу. Рука как, спрашиваю?

— Вроде полегшее. — Мазунин помял раненое плечо. Боль и вправду поутихла, успокоилась. — Только это, шатает маненько!

— Из-за потери крови, — объяснил офицер. — Это тебе уж здесь пульку из плеча выколупнули. И перевязали как следует — чувствуешь?

— Перевязка хорошая, — старшина подвигал плечами. — Спасибо на добром деле. И ответьте мне, товарищ старший лейтенант, на законный мой вопрос: как это взводный Мазунин до такой жизни дошел, что к нему караул надо ставить? А?

— Ну, что уж ты так, — офицер закосил глазами. — Караул — он, брат, и почетный бывает. Разве ж здесь хуже, чем в общей-то палате? — Он кивнул на огромный, раскинувшийся метрах в ста шатер медсанбата.

— Не темни, — скривился Мазунин.

— Давай отойдем в сторонку, — предложил старший лейтенант. — Кстати, будем знакомы: Кузовихин моя фамилия.

Мазунин кивнул.

Они отошли немного, спустились в лощинку. Она, видно, служила местом встреч выздоравливающих ранбольных с навещающими их сослуживцами: в траве лежали ящики, валялись окурки. Присев на ящик, Кузовихин протянул Мазунину пачку «Пушек»:

— Кури!

Тот взял папиросу, прикурил, затянулся с наслаждением.

— А-ахх… — Повернулся к офицеру. — Слушаю теперь.

— Лучше ты рассказывай, — старший лейтенант положил Мазунину руку на плечо. — Я потом. Потом!

— А я думал — вы мне вопросы будете задавать, чтобы я ответил.

— Буду, буду задавать, — серьезно сказал офицер. — Если что не пойму — обязательно задам.

16

Когда Мазунин кончил рассказывать, было же темно, около полуночи; часовой несколько раз откликал их от палатки, затем пришел и стал ходить по краю лощины, посвечивая фонариком.

Выслушав старшину, Кузовихин сказал задумчиво:

— Ну, ясно. Теперь мне все ясно.

— Что ясно-то? — буркнул Мазунин.

— Тут вот какое дело получилось: нужно было установить обстоятельства вашего боя, и особенно гибели капитана Стрельцова из поарма. Ты танк на дороге видел, говоришь?

— Видел.

— Вот по докладу этого танкиста мы и прибыли на место — часа три спустя. И что ты скажешь? — трое убитых, причем один в упор из отечественного пистолета, — а тебя и след простыл. И нет сумки с партийными документами. Пришлось заинтересоваться, сам понимаешь.

— Ну, и долго еще интересоваться думаете?

— Думаю, больше не будем. Документы нашли при тебе, действия твои ясные — я снимаю дознание. Сивоконь! — крикнул Кузовихин солдату. — Ты свободен. Ступай, скажи, чтобы убрали этот пост. Холодно чего-то, — поежился он. — Пойдем к палатке.

По дороге старший лейтенант вдруг спросил тихо:

— Слушай, старшина. Вот что мне хочется для себя выяснить: из каких побуждений ты офицера-то своего застрелил?

— Застрелил и застрелил. Там бы ему тоже жизни не было, одно бесчестье.

— И это верно.

Они постояли возле палатки, покурили. Затем Кузовихин поймал в темноте запястье мазунинской руки, сжал легонько:

— Ну, я пойду. Выздоравливай. Можешь в общую палату перебраться, можешь здесь, я скажу начальнику санбата. Да! Во еще что: скажи, когда тебе эта мысль стрельнула — офицера ликвидировать? Когда ты его на нейтралке увидел или раньше еще?

— Раньше.

— Ага. Ну, ясно. Отдыхай.

— Стой! — сдавленным голосом выкрикнул Мазунин. — Ты скажи: или неправ я был?