Старинная шкатулка

Он готов был молчаливо, покорно снести любые упреки, более того, готов был унижаться, даже ползать на коленях.

— Ну почему все идут ко мне? — В голосе ученой старушки и во всем ее поведении нет и намека на рисовку.

«Какая же она старенькая. И, видать, тоже больная. Другая бы дома сидела, с внуками возилась…»

Ему стало жаль ее. И было жаль себя. Себя было тоже очень жаль. И чтобы найти какую-то середину в этой жалости, он сказал:

— Только минуты три… Ну, несколько фраз…

— Да что я, знаменитая балерина или чемпион по боксу? Какие несколько фраз? Что вы такое говорите? — Эти сердитые слова она выговаривала тихо и как-то беззащитно.

Он чувствовал, что краснеет.

— Непременно ко мне. В поликлинике много хороших врачей. Здесь принимает профессор… — Назвала женскую фамилию. — Она во всем разбирается не хуже меня.

Прокофьева уже более пристально поглядела на него и, кажется, заметила, что он покраснел.

«Надо уходить. Пристал, как банный лист».

Извинившись, он неуклюже повернулся и пошел.

— Садитесь, говорю вам!

Видимо, Титов не уловил какие-то ее слова: правым ухом он теперь почти не слышал, в ухе шумело, когда-то сильнее, когда-то слабее, — смахивает на шум сосен при крепком ветре.

Она села. Сел и он. Пожалуй, слишком торопливо сел — обрадовался. Сидел затаив дыхание…

Она долго и устало писала рецепт, цепко держа костистыми синеватыми пальцами толстую авторучку; всю бумажку исписала — латинские слова и какие-то цифры, — темный лес для Титова. Понял только, что лекарств будет много, и в аптеке сделают их в виде мелких шариков, — «противосклеротический комплекс», в котором есть все, даже витамины.

— Ничего другого не принимать, а то будет лишку.

Ну, это она, пожалуй, зря сказала, он и без того с некоторым страхом поглядывал на рецепт, который был весь исписан.

— Что еще?.. Режим труда и отдыха. Больше движений. Ходить по шесть-семь километров в день, не меньше. Не есть мясные отвары и копчености, шоколад и какао. Ограничить животные жиры. Больше овощей и фруктов. На ночь не ешьте. Спиртное нельзя.

Выпалила не по-старушечьи быстро, и на ее бледных, морщинистых губах появилось некое подобие улыбки. Появилось и тотчас исчезло.

— Я не заплатил в кассу… — начал он.

Анна Герасимовна махнула рукой: не надо, все, все, хватит, снова взялась за каракулевую помятую шляпенку, но, видать, что-то вспомнив, подтянула к себе листик бумаги и начала писать — у нее были уже другие мысли, далекие от Титова и его болячек.

6

Прошла зима. Прошла весна. И наступил жаркий июнь-суховей.

До деревни Богдановки от областного города, как сказали Титову, сто двадцать верст (еще далекими предками вымерено) — по сибирским масштабам сущий пустяк, но добираться-маяться пришлось почти весь день: сперва ехал на пригородном поезде, потом на маленьком, повидавшем виды, тарахтящем автобусе и наконец — часа три — пешком, потому что на районной автостанции что-то такое случилось и автобусы до Богдановки в тот день не ходили. Эти три часа вконец измучили разнесчастного Николая Степановича: жара — больше тридцати градусов, небо, будто расплавленное, так и дышит, дышит на тебя огнем, ветер горяч, неприятен, пыльная дорога на удивление ухабиста и крива. Но уж зато запахи! До чего же аппетитно пахнут созревшие травы и цветы! Так бы и нюхал! Сел бы где-нибудь у таежного ручейка, в прохладной низинке, в прочной тени и нюхал, нюхал. Только бы жара была поменьше (как настоящий северянин он не терпел ее) и пыли бы поменьше на дорогах. Многие горожане почему-то думают, что в тайге пыли нет, пыль только в городе, — чудаки.

Богдановка — простая сибирская деревенька: темные избы из толстых сосновых бревен, слепые амбарушки, длинные огороды и сразу за околицей бесконечная тайга. Дом фельдшера Малахова, к которому добирался Титов, стоял на краю деревни. Дом как дом — четыре окошка, хлевок, садик, завалинка…

Напротив малаховского подворья, посередке улицы, два мужика стоят: один старый, лысоватый, с палкой вместо трости, другой — молодой, видно, порядком назюзюкавшийся. Стоят и ругаются, точнее, ругается пьяный, а старик просто кричит. И кричит как-то по-особому — покровительственно:

— И как тебе только не стыдно? Совсем замордовал бабенку.

— Ну, гадство! Ты чо в чужую жизнь встреваешь? И чего ты корчишь из себя? Ты кто мне? А?!

— Ну хватит, говорю! Сегодня же позвоню в милицию.

— Зво-ни хоть в две милиции. Пристал… как банный лист.

Парень утих было, но что-то вдруг подтолкнуло его, и он заорал:

— Чо мне твоя милиция?!

— Иди спать.

— Это она из-за тебя из дому убежала.

— Иди спать, бога ради.

— Это ты все воду мутишь.

— Уймись! Еще раз прошу. Мне уже надоело… Иди — или я тебе сейчас навешу. Ей-богу, навешу. Ты меня знаешь.

Пьяный зверски смотрел на старика, кажется, готов был изувечить, убить, съесть его вместе с костями, но молчал. Стоял и молчал.

«Неужели старик — Малахов?»

Да, это был «тот» Малахов.

Николай Степанович давно собирался поговорить с каким-нибудь старым фельдшером или фельдшерицей где-нибудь в деревенском глухом захолустье: вдруг что-то и посоветуют хорошее.

До чего же много морщин на лице старика: косых, прямых, справа налево, сверху вниз, едва заметных и глубоких, как шрамы; волосы белым-белы, а тело не по-стариковски легкое. Кто-то говорил Титову: страшна не седина (бывает: седина в бороду, бес — в ребро), страшны потухшие, обесцвеченные глаза; старик с живыми глазами еще не старик.

Глаза у Малахова ярко-карие, живые, даже неприятно насмешливые.

— Так что же вы хотели? — спросил Малахов, усаживаясь на завалинку.

Титов сказал. Он был рад, что наконец-то сел, ноги вязко гудели, ломило спину, тело жаждало покоя.

— Ну, это я вам скажу, и к лучшему, что не было автобуса, — махнул рукой Малахов.

«Смотри-ка ты, кажется, насмешничает».

— У меня, дорогой, своя теория.

«Нынче у всех свои теории, — мрачно подумал Николай Степанович. — Каждый лезет в науку».

— Против всех болезней я прописываю прежде всего здооб. Слыхали об этом лекарстве?

— Нет.

— Хотя и старое, но прекрасное средство. Лучше всяких новых. Стоит, правда, дороговато. У нас, в Богдановке, к примеру, дешевле чем за две тыщи и не купишь.

— О чем вы, собственно, говорите? — рассердился Титов, недовольный тем, что Малахов с первой минуты начинает валять дурака.

— Да о том же здообе. — Старик улыбнулся. Улыбка тоже слегка насмешливая. — Могу прописать. Чудесный препарат. Здооб. Здоровая обстановка.

— Извините, но мы оба в таком возрасте, что лучше без подобных шуточек, — сухо сказал Титов и подумал: «Вздорный старик».