Старые истории (сборник)

– Двадцать рублей можем заплатить.

– На деньги я не согласный.

– Хорошо! Колхоз заплатит тебе за все десять пудов. Согласен?
– сказал Николай Иванович.

– Не согласный.

– Ай какой же вы канительный!
– девица покачала головой.
– Вот у вас записана дуплянка. И просите вы за нее два пуда?

– Ну?

– А ведь она старая и без крестовины.

– Зато она липовая... Не токмо что на телеге, под мышкой унесешь куда хочешь... вместе с пчелами. Ставь хоть посередь леса, хоть на поле. А крестовину срубить - плевое дело.

– Дед, у нас в музее и пчел-то нет!
– крикнула девица.

Дядя Петра подозрительно посмотрел на нее:

– Тогда зачем же вы дуплянку торгуете?

– На обозрение выставим.

Дядя Петра опять часто заморгал и уставился вопросительно на председателя:

– Какое это еще обозрение? Протокол составлять будут, что ли?

– А тебе не все равно, куда выставят твой хлам?

– Какой это хлам?
– насупился дядя Петра.
– У меня стан кляновый. А челнок из красного дерева. Еще век проткет.

– Ага, так в городе и ждут твой стан. А то там портки не на чем ткать, - усмехнулся Николай Иванович.
– Ты вот стан продаешь, а за подножку к нему отдельно просишь два пуда. Это ж нечестно!

– Дак я же сам покупал все по отдельности. В двадцать втором годе заплатил за стан десять мер проса, а за подножку сорок аршин холста отвалил... А за воробамя в Сапожок ездил.

– Ну, кончай канитель, дядя Петра! Бери десять пудов, а не хочешь - скатертью дорога. У меня тут и без тебя забот полон рот.

– Я те говорю - за один стан десять мер проса отвалил, - упрямо повторял свое дядя Петра.

– То были двадцатые годы, а теперь шестидесятые... Разница, голова!
– всплеснула руками девица.

– Как был он стан, так и остался. Какая же разница?

– Ты и при коммунизме, видать, не расстанешься со своим станом. Вот они корни частной собственности!
– девица посмотрела с укором на председателя. Тот уклончиво разглядывал тетрадный листок.

– Коммунизм коммунизмом, а война случится - без стана не обойтись, - словно бы оправдывался дядя Петра.
– Сколь мы в войну холстин поткали? Да и теперь, кабы не запрет, и одеяла ткали б, и тик.

– У вас что же здесь, фабрика ручного труда была?
– спросила девица.

– Да ну, какая там фабрика! Так, артель ткачей-надомников при колхозе. Тик на матрасы ткали, - ответил Николай Иванович.
– Четвертый год как запретили... Промышленное производство. Нельзя.

– А теперь в зиму мужики в отход идут. Это что ж, лучше?
– сердито спрашивал дядя Петра.

– Как в отход? Что это значит?
– девица опять требовательно смотрела на председателя.

Но отвечал дядя Петра:

– На заработок идут, на сторону. Кормиться надо. Нам платят на трудодень грош да копу. Вот и отходят.

– А кто больше нас платит?
– спросил Николай Иванович.

– Я говорю про отходников, - сказал дядя Петра.

– Ах, это шабашники!
– радостно догадалась девица.
– Вы тоже шабашник?

– Нет, я уж отшабашил.

– Ты будешь продавать или нет?
– спросил Николай Иванович.

– Двадцать пять пудов пашеницы или пятьдесят рублей деньгами, - твердо ответил дядя Петра.

– Нет, столько я не смогу заплатить, - сказала девица.

– Тогда пусть сам музей приезжает, - сказал дядя Петра, вставая.

– Ага, жди. Завтра явится к тебе турус на колесах, - усмехнулся председатель.

– Вот видите, какой вы неуступчивый, - девица тоже встала.
– А бабка Еремкина бесплатно отдала нам платье кашемировое, фату и гайтан.

– То тряпье, а это струмент, - нехотя пояснил дядя Петра.
– Кабы жива была моя старуха, и она бы вам, может, чего отдала задаром. Да, вчерась вы по радио объявили, чтоб туфли подвенечные принесть. Вот!
– дядя Петра вынул из кармана старые парусиновые туфли на резиновых подошвах.
– Берите. За рупь отдам.

– Да это ж обыкновенный ширпотреб!
– девица прыснула и передала туфли Николаю Ивановичу.
– Я же просила рукодельные туфли, расшитые. Старинные!

– А эти чем не рукодельные? И старинные...

– Ну чего ты мелешь? Их же при Советской власти выпустили, - сказал Николай Иванович.

– А тогда что ж, не выпускали таких?

– Тогда был, во-первых, Петроград! А здесь смотри - клеймо! Красный треугольник. И написано - Ленинград.

– Он и есть Петроград.

– На, читай!

Дядя Петра читать не стал, сунул в карман туфли, тяжело пошел к двери. Но у порога все же обернулся, переминаясь с ноги на ногу, спросил:

– А плуг вам не нужен?

– Иди к черту! Или я в тебя чернильницей запущу...
– не выдержал Николай Иванович.
– И вы идите. Хватит с меня и своих забот, - выпроводил он и девицу в клетчатых штанах - Ну и денек начался! То бык, то дядя Петра... Севка, заводи машину!
– крикнул Николай Иванович из окна.

Возле машины Николая Ивановича поджидала все та же музейная девица. Но теперь с ней рядом стоял приземистый, тугощекий парень в кедах и с фотоаппаратом на животе.

– Ну, что еще?
– сердито спросил Николай Иванович, подходя.

– Николай Иванович, дорогой! Пожалуйста, не сердитесь, - она прямо на цыпочки поднялась, того и гляди обнимет да расцелует.
– Оказывается, у вас кулечный промысел сохранился? Кули рогожные ткете. Прямо чудеса!

– Чего же тут расчудесного?

– Ну как же? Рогожи! Это ведь один из древнейших промыслов на Руси... Сохранился в девственном виде, так сказать. Это находка для нашего музея. Я вот и фотокорреспондента пригласила.

– Спартак Ласточкин, - представился парень с фотоаппаратом на животе.

– Для вас находка, а для меня вся эта канитель может потерей обернуться.

– Почему?

– Потому что запрещают колхозам промыслами заниматься. Тик у нас отобрали. Шуметь станете - и кули прикроют.

– Почему же?

– А чтоб мы только в земле ковырялись, не глядели бы по сторонам.

– По-моему, это абсурд. Если промысел выгоден для вас, занимайтесь на здоровье - сказал Спартак Ласточкин.
– Вы меня просто заинтриговали. Надо посмотреть.