Старые недобрые времена

— … зубы чуть што показыват, — вторит старый Илья Степанович уже перед комиссией, собранной наспех, в полчаса, — Замечание ему уже боюсь делать, того и гляди, в морду от такого сопляка, да на старости лет, схлопочу!

— Да врёт же он, врёт! — не выдержал Ванька, стоявший до того навытяжку.

— Они все врут? — едва заметной отмашкой остановив кондуктора, скептически поинтересовался Алексей Владимирович, переглядываясь с офицерами, так же, кажется, настроенными предвзято.

— Да! — в горячке выпалил паренёк, — Сразу невзлюбили меня, боятся, что на их место меня поставят!

Лейтенант Сойманов на такое откровение поморщился, едва заметно дёрнув плечом, отрицательно качнул головой, и более, кажется, не интересовался происходящим, заскучав.

Мичман Белоусов, остановив Ваньку жестом руки, велел старому писарю продолжать.

— Ну так… Ваше Благородие, сами видите, — стоя перед судом навытяжку, Илья Степанович едва заметно дёрнул подбородком в сторону ополченца, — Перед вами так-то пререкается, а уж с нами и вовсе не стесняется!

— Но я… — начал было Ванька, но оправдательная его речь, достойная, быть может, самого Цицерона, прервалась коротким ударом в бок от стоящего позади матроса, и он захлебнулся болью.

Илья Степанович же, вздохнув печально и недоумевающе, продолжил топить его, как бы даже сожалея о такой необходимости. Он, дескать, и рад бы… но сами, господа хорошие, Ваши Благородия, видите.

— Так-то он, грамотный, спору нет! Языки знает, и с циферками, шельма, ловок. Вот только, Ваше Благородие, в писарском деле, как и в любом другом, тонкостев хватает, а уж при штабе когда, то и вовсе! Любово, хоть будь тот семижды семи пядей во лбу, учить нужно, а ён…

Он снова вздохнул, и даже чуть-чуть ссутулился, будто бы опечаленный Ванькиной дерзостью.

— Позвольте, Ваше Благородие? — попросился говорить немолодой Семён Варлаамович, и, получив позволение, подхватил знамя Ильи Степановича, старательно втаптывая попаданца в грязь.

— Дерзкий он, Ваше Благородие, — осуждающе покачал головой старый писарь, — и гордыни в нём на три смертных греха! Да во всём одни подвохи видит, как будто нам, Ваше Благородие, делать больше нечего, как козни сопляку етому строить!

— Мы… — он приосанился и разгладил усы, — люди серьёзные, и понимание имеем, когда шуточки шутковать, а когда — шалишь! А ён молодой ещё и дурной, потому думает небось, что мы здесь, при главном штабе, годки его при барской усадьбе, с которыми можно в бирюльки играть, девок щупать, да кулаками размахивать, молодчество своё утверждая.

Ванька, слушая его и видя лица офицеров, настроенных, судя по всему против него, никак не может собраться с мыслями. Здесь разом и неожиданность, и страх, и ноющие его почки, и мечущиеся в голове горячечные мысли о возможных последствиях этого суда…

… и о том, насколько этот суд законен. Впрочем, последнее не имеет никакого значения, потому что это — Россия, а он, Ванька, раб!

— В холодную, — брезгливо приказал Алексей Владимирович, собирая бумаги и вставая из-за стола.

— Пшёл… — вербальный посыл конвоира подкреплён тычком приклада в многострадальную поясницу, и…

… а куда бы он, собственно, делся? Пошёл…

— Т-туда? — сорвался он голосом, всё ещё не веря, что вот это вот…

— Тудой, — закивал конвоир, ухмыляясь, будто хорошей шутке, — Ну! Па-ашёл! А не той щас как…

Он сделал движение ружьём с примкнутым штыком, и Ванька, осторожно ступив на хлипкую самодельную лестницу, начал спускаться вниз, на дно ямы.

Осторожно наступая на шаткие ступеньки, он, не отрываясь, глядел вверх, всё надеясь, что сейчас кто-то, кто имеет на это право, выйдет и скажет, сердито дёргая ус, что дескать, внял, щегол? Вылазь, да смотри, в другой раз…

Но никто так и не появился, и он продолжил спускаться вниз, в жаркую, тёмную, прокалённую солнцем духоту. Едва он ступил на дно ямы, лестницу тотчас дёрнули, вырывая из рук, и потянули наверх.

Проводив взглядом вытаскиваемую лестницу, он застыл, видя, как она удаляется, и как сверху, усугубляя, положили решётку, собранную из толстых жердей, перевязанных сыромятной кожей.

Оттянув и без того расстёгнутый ворот рубахи, ощущая разом духоту и озноб, выдохнул прерывисто и заозирался, изучая своё узилище. В высоту зиндан метров как бы не пять… но уж четыре точно! И узкий для такой высоты, очень узкий…

… и душный.

Снова оттянув ворот рубахи, Ванька постарался успокоиться, отогнать приступ внезапной клаустрофобии и… он не знал, как называется боязнь задохнуться, но вот оно самое… а ещё паническая атака и ещё много, наверное, всего.

О холодных, зинданах, зуботычинах, шпицрутенах и прочей армейской повседневности он много, пусть даже не всегда по своему желанию, слышал. В армии Российской Империи вещей такого рода предостаточно, ибо не зря император Николай, первый этого имени, Палкин!

Слышал…

… и старался не думать, не задумываться, убеждая сам себя, что уж он-то, человек гражданский, пусть даже холоп, и его это никогда…

… но нет, коснулось.

Снова дёрнув ворот, он огляделся, и, найдя яму достаточно сухой и чистой, присел, вытянув ноги и стараясь дышать не слишком часто. Захотелось пить, и сколько в этом психосоматики, а сколько жажды, Бог весть.

А ещё он не знает, сколько вот так сидеть… и это может быть как до вечера, так и день, и два, и три… и совсем не факт, что в этом время ему будут давать воду, пытая жаждой. Это, насколько он слышал, тоже практикуется.

И закончится ли его наказание зинданом, или продолжится, он тоже не знает…

В голове заскакали горячечные мысли, не задерживаясь надолго. О том, что он попал, и о том, что ни в армии, ни в Российской Империи ему очень не нравится! Настолько, что даже если потом будет и медаль за участие, и свобода…

— В рот я ебал эту карьеру… — тихо, но очень выразительно сказал попаданец, который сейчас замечательно, как никогда, понял русских солдат, которые дезертируют из армии, убегая даже во время боевых действий… даже, чёрт подери, к неприятелю!

Бежали и бегут к горцам, к туркам, к персам… куда угодно, лишь бы подальше от Богом спасаемого Отечества! Бегут… потому что даже там, у неприятеля, в чужой стране, с чужой религией, законами и поконами, им видится судьба лучшая, чем на Родине!

Да и что им… если их, крепостных или государственных крестьян, которых разве что продать нельзя, заставляют защищать…