Старые недобрые времена

Теперь же приходится хитрить, выгадывая всякие мелочи на тот случай, если его границе вдруг завернут…

… так, чтобы можно было попытать счастья в другую смену, под другой личиной и с другим паспортом. А для этого приходится стелить соломки со всех сторон…

Да всё та же меблированная комната — чтобы была возможность оставить какие-то вещи, вернуться, буде если это понадобиться, перевести дух перед следующей попыткой.

Хотя он отчаянно надеется, что она, эта попытка, не понадобится, но… а вдруг?!

— Ну… — наведя последние штрихи, он придирчиво осмотрел себя перед небольшим облупленным зеркалом, висящим над покосившимся комодом, сглотнул и перекрестился, — с Богом!

Подхватив саквояж, вышел чёрным ходом, отчаянно надеясь, что возвращаться ему не придётся…

Народу на пограничном пункте, по зимнему времени, совсем немного. Это позже, когда начнёт таять снег и пробиваться первая трава, в Финляндию потянутся первые дачники, вывозящие обозами мебель, домашних слуг и родных, собак и кошек, попугаев и облезлые фикусы, а то и пальмы.

С собой у выезжающих будут документы о наличии собственности в Великом Княжестве Финляндском, или договора об аренде таковой, а в паспорта глав семей будут вписаны жёны и дети. Всё это будет скрипеть, ржать, мычать, орать благим матом, потому что болит животик, и обещать офицерам и унтерам пограничной таможенной стражи всякое нехорошее, если они немедля…

… и минутой спустя стелиться, заискивать, класть в протянутую руку нужную сумму и улыбаться так фальшиво и так широко, как это только возможно.

Но это — потом… а сейчас на стылом февральском ветру несколько петербургских финнов, едущих в Княжество по какой-то надобности, молодой разночинец, кусающий губы и нервно поглядывающий по сторонам, и он, Ванька…

… то бишь Моисей Израилевич Гельфанд, собственной необрезанной персоной.

— Заходи давай, — позвал наконец его часовой, и Моисей, сладко улыбнувшись ему, просочился в приоткрытую дверь, ведущую в домик пограничной таможенной стражи.

Внутри жарко натоплено, накурено и натоптано, и, помимо табака, пахнет чем-то неуловимо казённым.

— Прошу прощения господина… — закланялся попаданец при виде сытого ефрейтора в коридоре, — мне бы кому документы…

Хмыкнув, тот ответил не сразу, поковырявшись для начала в зубах.

— Ваше Благородие, — крикнул он наконец, — тут жид до вас! Впускать?

Разрешение было получено, и попаданец, потея от жары и волнения разом, был допущен в святая святых, то бишь большую комнату, где, помимо поручика и писаря при нём, наличествует ещё и унтер разбойного вида, сидящий чуть поодаль и одним своим видом наводящий тоску.

— Вот, Ваше Высоко… — не договорив, улыбаясь льстиво, Ванька с поклонцем подал свои документы поручику.

Тот, мельком глянув на них, отмахнулся рукой, указав на плотоядно улыбающегося унтера, стоящего чуть в отдалении. Покивав мелко и поулыбавшись сладко, попаданец засеменил в указанную сторону, заискивающе улыбаясь и вытянув перед собой документы.

— Доброго здоровьичка доброму господину,-поклонился Ванька, всё больше вживаясь в роль Моисея, — Вот, извольте…

В протянутых документах, как по волшебству, появился четвертной билет.

— Ага… — сказал унтер, — жид.

Сказано было так, что Ванька, то бишь Моисей, разом всё понял, и подрагивающей рукой протянул Стражу у райских врат второй билет.

— Да ты, я вижу, непонятливый жид, — хрипло сказал унтер, — я ведь могу и того… этого! Я ведь ваше жидовье племя знаю, я и по-плохому могу!

В конкретику он не вдался, и от этого стало ещё страшней…

… впрочем, примерный сценарий, равно как и цену, Ванька знает, и потому, с видом совершенно мученическим протянул ещё пятьдесят рублей — стандартная такса от мелкого торговца и по совместительству контрабандиста жидовского племени, то бишь — удвоенная.

— Всё, господин хороший… — негромко просипел он,-если не да, то лучше назад, потому что это будет не поездка, а один сплошной убыток!

Унтер взял деньги с таким видом, будто делая невесть какое одолжение, и через несколько минут попаданец уже семенит в сторону финской таможни, всё ещё не веря, что обошлось, ожидая невесть чего, но непременно самого худшего…

— Топро пожалов-вать, — заученно-равнодушно козырнув, финский пограничник в чине унтера, совсем ещё молодой мужик с сытым, широким лицом и блеклыми глазами, с уверенным спокойствием глядящими на мир, отдал документы, отвернулся, и…

… всё?!

Нет, понятно, что ничего ещё не кончилось, что ничего…

…и Ванька поверил, что он покинул Россию, очень не сразу, и, поверив, остановился наконец, повернулся в сторону Петербурга и долго-долго смотрел, будто желая насмотреться раз, и на всю жизнь!

— Я тебя никогда не забуду[iii], — прошептал он одними губами, сам не понимая, чего больше испытывает, вспоминая эти строки, — Я тебя никогда не увижу…

… а потом он развернулся и пошёл прочь, не оглядываясь.

[i] При Николае Первом Железный Занавес был почти непроницаем. Чтобы выехать из Российской Империи, требовалось доказать необходимость (!) этого, благонадёжность, заплатить пошлину в размере 250 рублей, и даже — трижды дать объявления в газету о своём отъезде. Последнее, официально, было сделано для того, чтобы не уезжали должники (подобное объявление видели кредиторы), а неофициально — ещё и неблагонадёжные.

Жителям приграничных губерний Российской Империи выехать было значительно проще, особенно — жителям городов, местечек и сёл непосредственно на границе. Но и там сложностей было более чем достаточно.

[ii] В Финляндии была своя пограничная стража и свои институты, в Российскую Империю она была практически не встроена.

[iii] Андрей Вознесенский «Юнона и Авось»

Эпилог

— С возвращением, батюшка! — выпалил старый лакей Архип Осипович, радостно бросаясь навстречу вступившему в дом барину, мягко забирая саквояж, принимая тяжёлую шубу и покрывая поцелуями хозяйскую руку, — Уж как мы вас заждались, и не передать!

Сияя, он скакал вокруг, как престарелый щен — так, что ещё чуть-чуть, и напрудит от восторга лужу у ног хозяина.

— Ох ты! — спохватившись, всплеснул он руками, вложив в этот нехитрый жёст столько эмоций, что позавидовал бы иной актёр столичных театров, — Вы ж с дороги, устали небось, сердешные, набедовались на железке этой!

— Лёвушка, сударик мой… — заворковал он вокруг младшего Борисова, капризничающего в руках раздевающей его горничной, — позвольте ножку…

Снимая сапожок, лакей успел ущипнуть неловкую горничную, скорчить хихикнувшему мальчику забавную гримасу, поцеловать тому ручку, ножку со сползшим чулком, и унестись прочь, на ходу отдавая распоряжения и наполняя дом эмоциями и суетой.