Старый двор
Шрифт:
— Спасибо, Ксаверий, — прервал гость и подошел к окну. Окно было маленькое и высоко от земли, чтобы никто не пролез, потому что в канцелярии стоял сейф.
Под окном стелился зеленый муравейник, шумели коряги, а в корягах стоял погреб. Перед погребом — грубая, дубовая, старая, черная лавка.
— Та лавка называлась кобыла. Там, где погреб, стояла когда-то мандатория. Мандатор[5] судил людей. Время ценилось дорого, суд проходил быстро. Выводили, клали на кобылу и избивали. Двое гайдуков держало виновника за голову и за руки, а третий бил. Били, аж гул по двору шел. Пани убегала в свои покои и голову под подушку прятала. Мигрень, спазмы,
Гость отвернулся от окна и перешел ко вторым покоя.
— Здесь обычно жил учитель или учительница, которые учили детей. Последнюю отправили из Германии. Высокая, белокурая, гордая. Дети слушали ее и хорошо учились. Даже приехал из-за границы панский сын. Не знаю, так уж ли она ему нравилась, или просто в селе нечего было делать, но он начал с ней роман. Но не на ту напал. Не дала себе голову задурить, устроила скандал. Не знаю, чем тот скандал бы закончился, если бы однажды утром не вытащили бы нашей учительницы из пруда неживой.
Открыл окно и указал на плес.
— Иду я, смотрю, а на пруду как будто бы женская коса. Вот, думаю, мне померещилось, откуда бы там взялась коса? Но нет, вижу, коса, то выплывет, то утопает, подхожу ближе, а на воде словно рука водные лилии ловит… Утопленница… Побежал я ко двору, поднял крик, и вытащили. О, видят пан, подплывает рукав, видны пальцы, волосы качаются на волнах… До сих пор их видно, когда луна полная…
А теперь возвращаемся в гостиную, сюда, где произошел случай с моим покойным паном. Это было зимой 1846 года. Наверное, пан знают, какая это зима была? Ну, так вот. До нас доходили глухие вести о том, что происходило на Мазурах. Народ стал исподлобья смотреть на двор. Ждали какого-то цесарского письма, а те, что поглупее проговорились, что сделают то же, что произошло в Горожане.
Донесли пану — и началось. «Я с вас, гайдамаки, девять шкуру сдеру!» — кричал пан. Однажды ночью слышим: в парке какие-то голоса — звон кос, огни… Что такого? Послали маршалка. Вернулся еле живой. «Бунт, прошу светлейшего пана. Холопы осадили парк, поставили стражу на всех дорогах и говорят, что ни души со двора не выпустят».
«К пистолетам! Мы их пулями разгоним, как собак!»
Услышала это пани и схватила пана за руку:
«Пока я жива, ты этого не сделаешь. Не хочу, не допущу».
«Так что? Ждать, пока явятся ко двору и перережут всех нас?»
«На все Божья воля, ведь их и так больше. Надо по-хорошему пробовать. Пошлем за настоятелем».
Каким-то образом удалось казачку пройти сквозь стражу в деревню. Прибежал священник и начал вести переговоры с бунтарями. Переговоры шли холодно. А между тем пан, пани и вся семья сидели в гостиной, на той мебели, которую пан когда-то в карты выиграл. Пан то садился, то вставал, ходил, как тигр по клетке, и сопел.
Пани молилась перед семейным крестом: «Прости нам, Господи, грехи наши и помилуй нас!» Она нашей веры была, из старого украинского рода происходила, и народ любил ее. Открылась дверь и вошел священник. Никогда его не забуду. Высокий, с большим лбом, синеглазый. Такой сильный был, что если ухватил рукой за колесо, так даже сильнейшие кони встанут. Пел, как соловей, а проповеди такие говорил, что народ из дальних деревень в нашу церковь прибегал. Не было
такого, чтобы не послушали его. Вошел и говорит: «Слава Иисусу Христу!»Все бросились к нему:
«Спаситель наш!»
А он:
«Уважаемое панство. Послушайте, что скажу, и решайте скорее. Вы знаете мое благорасположение к вам (госпожа Зофия приходилась ему свояченицей), но знаете, что и народ мне не чужд, я его пастырь. Я обещал людям, что отберу у вас присягу, что вы выедете из деревни и, пока помещик жив, не вернетесь сюда. Имением будет управлять установленный вами управляющий. За то, что произошло сейчас, никому и волоса с головы не упадет. Если вы согласны на то, поклянитесь».
«Годимся!» — ответили все, кроме помещика.
«А вы?» — обратился к нему священник.
«Ради семьи я должен согласиться, но если бы не жена и дети, мой разговор с ними был бы короткий».
«Итак, прошу», — сказал резко священник и отобрал присягу. Потом вышел на крыльцо и сказал народу. Его голос звучал среди зимнего ветра, как военная команда: «Ручаюсь вам своим словом, что вся семья уедет из села и пока пан жив, не вернется сюда. А теперь прошу, ведите себя как следует. Я отвезу барские повозки за границы, со мной поедет тот из хозяев, которого вы выберете из себя для контроля. Согласны ли?»
«Согласны!» — раздалось кругом, и священник велел устраивать повозки, а сам вернулся во двор. Пани Зофия припала ему к ногам. Он поднял ее и усадил на диване.
«Успокойтесь. Думаю, это лучшая развязка, которой только можно было добиться. Детям и так нужно ходить в школы, а что касается имения, то я уже буду хорошо смотреть за управляющим».
Помещик ходил по комнате и сопел.
«Благодарю вас, дорогой родственник, — сказал, протягивая руку к священнику. — Но это вынужденная присяга».
«Что?»
«Вынужденная присяга, говорю. И неужели я связан ею против моих собственных холопов, взбесившихся, как стая собак?»
«Но я поклялся перед ними, а вы передо мной! — ответил решительно священник, и глаза его запылали с трудом сдерживаемым гневом. — Как честный человек, вы должны знать, что ваше обращение с крестьянами было хуже, чем плохое, — преступное. Кувшин не вечно воду носит, а ваше время и так долго тянулось. Присяга — вещь святая, и вы ее должны сдержать. А если нет, дело будет уже между вами и мною. Не задирайте нос! Меня вы не устрашите. Мои предки были большими панами, чем вы, физической силы я не боюсь, да и моральное превосходство тоже не по вашей стороне».
«Отче!»
«Пане!»
Глаза их встретились.
В гостиной сделалось тихо. Никто не смел и дохнуть. Казалось, даже часы перестали идти. Тогда помещик опустил голову.
«Итак?!» — спросил священник.
«Ну, да…» — процедил сквозь зубы пан и велел подать воды. А священник говорит ему:
«И еще одно. Когда вы уедете, я должен знать, что произошло с Гертрудой».
«Это семейное дело».
«Я тоже, хоть и издалека, но к семье отношусь, а если бы даже и не относился, то совесть велит мне, чтобы дело это было решено раз и навсегда, мой пане!»
«Воды! Скорее, скорей воды! Темно мне. Зажгите больше свеч».
Все бросились к пану, и через минуту пана уже не было. Случился с ним приступ на том же диване, который он купил за выигранные в карты деньги.
Под окнами послышались крики. Народ смущался, почему не уезжают паны. На крыльцо вышел священник.
«Господин не поедет. Он скончался. Не верите мне?»
«Верим, но как-то странно».
«Если странно, то пусть двое придут и посмотрят».
«Не нужно, не нужно. Пусть с Богом покоятся».