Старый двор

И разошлись.

Когда похоронили пана, за гробом шла Гертруда, белая, как молоко, и все думали, что она поседела в ту страшную ночь, когда с паном произошел приступ.

После похорон люди просили священника, чтобы пани не выезжала из села, говорили, что они знают ее доброе сердце и что между деревней и двором не будет той пропасти, что раньше.

Но пани не согласилась. Говорила, что не зря целовала крест, что больше не вернется. Дети подросли, и женился старший сын и прибрал к рукам имение — но тогда уже и панщины не было. И все это происшествие ушло в забвение, как уже и не одно на этом свете; память наша коротка. Но есть, пожалуй, невидимая книга, в которой записывают все, хорошее и плохое, чтобы свести счеты. В книге нашего двора «debet» был больше, чем «hebet»^[6]. И потому он приговорен к запустению. Имение распродадут, а чего же стоит двор без имения? Это уже не двор, а большой, бездушный дом, не так ли?

— Пожалуй, что да.

— Полагаю своим глупым умом, что справедливость какая-то должна быть и что ни грех, ни одна обида не проходят безнаказанно.

— Вы говорите, как священник в церкви. Но это правда… а того священника, о котором вы рассказывали, я узнал по вашему описанию.

— Неужели?

— Да. Это был мой дед.

Лицо Ксаверия удлинилось и окаменело.

— А Гертруда… Пани Гертруда… — произнес слуга, и глаза его стали расти, расти до размера двух стекол в окне.

* * *

Когда очнулся, на стеклах горело зарево восходящего солнца. Пели первые птицы. Потер рукой глаза, поднял высоко веки и только плечами пожал. «Эх! И не пил я ничего, кроме чая, а что-то такое странное почудилось мне».

Поднялся, подошел к кровати и погасил свечу, которая догорала в фонаре и от которой шел синеватый беспокойный дымок.

Быстро разделся и нырнул в постель. Не хотелось ему, чтобы Ксаверий увидел нетронутую постель и догадался, что он не спал.

Но уснуть не мог.

Сонные мечты шли дальше перед глазами и говорили ему: пойди и убедись, правда ли это все.

Встал и вошел в зал.

Воевода грозно смотрел из своих позолоченных, пылью покрытых рам.

Улыбающаяся дама со шнурком на шее кокетливо смотрела на него и словно говорила:

«И ты веришь, будто я в полночь чищу паркет?»

Портреты других членов семьи словно хотели спрятаться в сумерки, которые падали еще от большой печи.

В гостиной вздыхал диван, на котором произошел приступ со старым господином. В другие покои не заглядывал. Был уверен, что и там все так, как ему почудилось в его полусонных мечтах.

Открыл дверь на крыльцо и представил себе огни, что горели в парке, когда двор окружили взбунтовавшиеся крестьяне. Туда крался лакейчик за священником в деревню, здесь этот священник стоял, здесь он говорил с мятежниками.

А теперь в парке было тихо и глухо.

Дорожки зарастали травой, деревья ветшали и валились, пруд зарос ряской и аиром.

«Этот двор приговорен к запустению, — вспомнил слова своего ночного проводника по залам. — Потому что есть невидимая книга, в которую записывают добрые и злые поступки, и есть рука, которая когда-нибудь сведет все счёты в той книге».

Он обошел большой, старый сад, а когда вернулся, кровать его была уже застелена и в столовой крутился Ксаверий во фраке и в белом галстуке.

— Что пан желают, кофе или чай?

— Чай, разумеется, если поставили самовар.

— Он уже два раза закипел. Петрусь, принеси его сюда!

Петрусь принес самовар, и Ксаверий налил чашечку ароматного чая.

— Как вам спалось, Ксаверий?

— Спасибо пану, что были так любезны спросить. Плохо. А пан?

— И мне не лучше.

— Такие теперь времена, что у человека даже сна спокойного нет. Плохие времена! — и вздохнул.

— Что вам снилось такого?

Остановился перед креслом гостя и, закинув салфетку на левую руку, а правой поправляя белый галстук, Ксаверий говорил:

— Снилось мне, будто я пана водил по залам и рассказывал такое, чего бы никому не рассказал. Немало такого, о чем не годится говорить! События, как мертвецы, им стоит покоиться себе мирно в гробу.

Гость дул на горячий чай.

— А скажите мне, Ксаверий, сколько лет прошло с тех пор, как учительница утопилась в пруду?

Ксаверий вытаращил глаза.

— Учительница?

— Та немка, знаете, с которой панский сын хотел завести роман.

У Ксаверия чуть чайник не вылетел из рук.

— Много, очень много, я еще дворецким был.

— А жив ли еще кто-нибудь из родственников девушки, которая зарезала себя в гостиной?

— Той девушки? Жив ли? Не знаю, простите, не знаю.

— А видели ли вы ту даму, что ночью натирает паркет?

Ксаверий закашлялся, мелко застучал ногами и выбежал в другие покои. Слышно было, как он шептал беззубыми губами:

— Господи Иисусе! Господи Иисусе!

* * *

Гость доел завтрак, походил по пустым покоям, еще раз осмотрел портреты и позвонил в тот колокольчик, на котором звонарь, католик, вырезал всю свою мысль о диссидентах^[7]. На пороге появился Ксаверий.

— Я не могу ждать до вечера. У меня важные дела в городе. Поклонитесь господину управляющему и скажите, что я напишу ему письмо. Если появится хороший покупатель, пускай продает. А теперь пошлите в деревню и наймите мне коней к станции.

— Хорошо, прошу пана. Но лошадей нанимать не надо, потому что и так должна выехать наша повозка за паном управляющим. Вышлем скорее, и пан ею поедут, а кони до вечера отдохнут в заезжем доме.

— Тем лучше. Благодарю вас, Ксаверий. Отдайте мой чемодан извозчику, а я пока пойду пройдусь.

— Как пан прикажут.

— Благодарю вас за труд. В столовой под тарелкой — для вас, а возле вазы — для служанки. Будьте здоровы!

— Счастливого пути пану! — Ксаверий побежал вперед и открыл калитку.

— А все же жалко, что пан не купят двор. Пойдет в чужие руки…

В середине аллеи гость обернулся и еще раз взглянул на старый двор, облитый золотыми лучами летнего солнца.

В калитке все еще стоял Ксаверий.

«Уйдет в чужие руки. Неужели я свой?»

Прошел аллею, и взволновавшиеся колосья сорвали его мысли, как море лодку, и понесли по миру. А он гладил колоски рукой и радовался буйным и налитым колоскам.

Здоровался с каждым встречным крестьянином, а люди удивлялись, откуда взялся такой вежливый пан.