Старый патагонский экспресс

В этом поезде у меня родилась политическая утопия. Вот как она выглядела: правительство проводит выборы, призывая граждан голосовать и стараясь выглядеть демократичным. Армия самоустраняется, газеты демонстрируют полное равнодушие. И в то же время общество остается в основном крестьянским, изначально униженным и забитым. По идее крестьянина должно шокировать заявление, что он живет в свободной стране: ведь все факты говорят об обратном. Но, скорее всего, ему это безразлично или же он попросту верит в то, что именно такое положение, когда страной правит шайка феодалов и бюрократов, опирающихся на стволы жестоких убийц, и называется демократией, раз все об этом говорят. И когда правительство Гватемалы, на словах объявляя демократию, на деле приводит общество на грань вымирания, нечего удивляться тому, что неграмотные крестьяне бросаются в другую крайность и начинают верить, что коммунизм принесет им избавление. Это стало внутренней проблемой всех стран Латинской Америки: собственное правительство превращает демократию в пугало, вынуждая граждан искать альтернативы этому пути. Циники могут заявить — и мне приходилось слышать такое очень часто, — что этим неразвитым людям гораздо комфортнее жить под авторитарным режимом. Но это откровенная чушь. На всем пространстве от Гватемалы до Аргентины власть принадлежит самозваным тиранам разного калибра, что делает тем более неизбежным возмездие и всплеск кровавой анархии.

Липкий дух сахарного тростника, вонь гниющих отбросов в каждой из увиденных мною деревень, недокормленные дети и убогие лачуги, а также суровые лица пассажиров поезда — все это настроило меня на весьма невеселый лад. А ведь когда я садился на поезд, у меня все еще оставалось ощущение, будто я не так-то уж далеко от Бостона — с того дня, как я пересек границу Штатов, едва минула неделя. Однако поезд внушил мне ощущение удаленности, которое в отличие от грубой оторванности и дезориентации, наступающей после перелета по воздуху, сделало Гватемалу неуютным и загадочным местом. На этом отрезке железной дороги от Бостона я повстречал босых индейцев и голодающих детей, а также крестьян весьма грозного вида с полуметровыми ножами, поставленными на колени.

Атмосфера в поезде была очень мрачной. Это было самое настоящее дно общества: множество народу тащилось из одной деревни в другую в надежде заработать жалкую пару долларов от продажи бананов. Дети болтали между собой, все прочие молчали. Взрослые поражали полным отсутствием всякого любопытства, на грани тупости, а те немногие, чьи взгляды исподтишка я ловил на себе, тут же виновато отводили глаза. Они крайне неохотно вступали в разговор. Они почти не отвечали на вопросы и ни о чем не спрашивали в ответ.

В Куатепеке я обратился к человеку на платформе:

— А здесь холодно. Здесь всегда такой холод?

— Иногда, — буркнул он и поспешил отойти.

В Санта-Лючии я спросил другого пассажира, откуда он едет. Он сказал, что из Мазатенандо.

— Вы живете в Мазатенандо?

— Нет, — и больше ни слова. Когда поезд тронулся, он пересел подальше от меня.

В Демократии я сообщил соседу, что еду в Закапу. Он ничего не сказал. Я поинтересовался, часто ли ходит поезд в Закапу. Он ничего не сказал. Я подумал, что он, наверное, немой. Но все же спросил:

— Трудно попасть в Закапу?

— Да, — проронил он и снова погрузился в молчание.

Он курил сигарету. Почти все пассажиры не выпускали изо рта сигареты. Как будто это была страна заядлых курильщиков. Один английский путешественник заметил: «В Гватемале есть обычаи, о которых нельзя не упомянуть: прежде всего, это привычка курить у обоих полов». Это было написано в 1828 году. Путешественник — его звали Генри Данн — подсчитал, что мужчины выкуривают за день по двадцать сигар, а женщины — по пятьдесят. В моем поезде сигары никто не курил, но я уже говорил о том, что его пассажиры являлись представителями беднейших слоев общества.

Очень полезно путешествовать поездом, если тебе действительно хочется понять, как живут люди в стране. Правда, это знание не всегда приятно, зато приближает нас к истине. Для подавляющего большинства туристов Гватемала запомнилась как краткий четырехдневный маршрут со всякими диковинами и руинами: толпы прихожан в церквях, день на благоуханных пляжах Антигуа, еще один — на живописном рынке в Чичи-кастенанго, пикник на развалинах дворца майя в Тикале. Такой маршрут принес бы мне гораздо больше удовольствий и меньше неудобств, чем самостоятельный вояж от мексиканской границы через прибрежные районы. Однако поезд, хотя и трясся и скрипел так жалобно, как будто был готов развалиться на ходу, соблюдал расписание, и в 3:20 мы прибыли в Санта-Марию, и, поглощая свой пятый банан за этот день, я смотрел, как дорога взбирается к Эскуинтле и еще выше, к самой Гватемале.

Теперь, куда ни кинь взгляд, нас окружали вулканы или остатки вулканов весьма своеобразной формы, которые в Мексике называют «маленькими печками». Стало заметно прохладнее, а солнце порозовело, и гребни гор поднимались ему навстречу. С другой стороны утесы круто обрывались в Тихий океан. Надвигающаяся тьма окрасила горный пейзаж в причудливые полутона, на которых светлыми пятнами выделялись соломенные шляпы и рубахи рубщиков тростника, тянувшихся с полей. Но это уже не были обычные сумерки в джунглях, когда скопившуюся под широкими блестящими листьями тьму пронизывают огни очагов и слышен визг свиней и блеяние коз. Далеко на горизонте небо полыхало алым, и, когда мы подъехали ближе, стало ясно, что это горит стерня на убранных полях, уступами спускающихся с гор. Подбрюшье нависших над ними клубов дыма играло оранжевым и красным, они уплывали все дальше, теряя свою окраску и превращаясь в обычные белые облака, пока ночь не поглотила их совсем. В какой-то момент этот дым накрыл и железную дорогу, и мы как будто попали в Азию, где поезда все еще тянут древние паровозы — хотя этот дым пах не углем, а жженым сахаром.

Последний кусок пейзажа, который я смог разглядеть в угасающем свете дня, был украшен цепочкой вулканов, как будто ребенок нарисовал на горизонте горы с одинаковыми отвесными склонами. На подъезде к городу Гватемала не осталось ни одного сколько-нибудь примечательного пейзажа. Одни поля сахарного тростника, да еще фары машин на дорогах и редкие прожекторы на колокольнях деревенских церквушек в горах. Город располагался на высокогорном плато, и воздух стал довольно прохладным. За окном мелькали предместья, дома становились все выше, появились уличные фонари. Мы пересекли центральную улицу по мосту. Пассажиры, приехавшие сюда с побережья, уставились на толпу под мостом с выражением, весьма напоминавшим тревогу.

Город Гватемала — чрезвычайно горизонтальное место, как будто этот город опрокинули на спину. Он откровенно некрасив и даже мрачен (землетрясения покрыли зловещими трещинами фасады его низких неуклюжих домов), причем самые уродливые улицы находятся там, где за последними строениями торчат синеватые конусы вулканов. Эти же вулканы я мог видеть из окна моей комнаты в отеле. Я попал на третий этаж — он же самый верхний. Вулканы выглядели очень высокими и способными залить лавой все плато. Невозможно было не залюбоваться их красотой, однако это была красота ведьмы. Грохот, доносившийся из их жерл, заставлял город замирать от страха.

Первая столица была смыта с лица земли селевыми потоками. После чего в середине XVI века ее перенесли на три мили в сторону Антигуа. В 1773 году очередное землетрясение сделало Антигуа совсем плоской равниной, и было выбрано это относительно безопасное место (по крайней мере, в удалении от самых больших вулканов) в долине Эрмитажа, на месте бывшей индейской деревни. Первым делом, как это принято у испанцев, было построено около десятка церквей с характерными острыми колокольнями, портиками и шпилями. Земля содрогалась — не очень сильно, но достаточно, чтобы разрушить их. Толчки оставили трещины и на стеклянных витражах, отчего пастыри оказались отделены от своего стада, святые — от золоченых посохов, а мученики — от своих гонителей. Изображения Христа отделились от своих крестов, пострадала также и анатомия скульптур Святых Дев, украшавших храм: фарфоровая глазурь на лицах потрескалась, пальцы обломались и продолжали крошиться буквально на глазах удрученных прихожан. Окна, статуи, кладка стен — все покрывали трещины, и даже алтарь был скреплен толстыми золочеными полосами металла. Каким-то чудом сами церкви еще стоят, однако землетрясения происходят здесь постоянно. Это неизбежное неудобство в Гватемале. А в 1917 году толчки были столь сильными, что на улицы высыпало все население города — и из храмов, и из домов, и из борделей. Погибли тысячи людей, и удар жестокой стихии был воспринят как божья кара. Многие горожане бежали в страхе на Карибское побережье, где в то время обитали одни дикари.

Гватемальцы, замкнутые по своей природе, демонстрируют странное смирение — едва ли не чувство вины, — когда речь заходит о землетрясениях. Чарльз Дарвин чрезвычайно талантливо описал панику и ужас, испытываемые человеком во время подземных толчков. Его самого некогда застало землетрясение на борту «Бигля», стоявшего на якоре возле побережья Чили. «Сильное землетрясение, — писал Дарвин, — сразу разрушает наиболее привычные наши ассоциации; земля — самый символ незыблемости — движется у нас под ногами подобно тонкой корке на жидкости, и этот миг порождает в нашем сознании какое-то необычное ощущение неуверенности, которого не могли бы вызвать целые часы размышлений» [20] .

20

Перевод Е. Бекетовой.