Стать себе Богом
Шрифт:
Следователь: «Почему?»
Художник Фома Ребрянский:
Да потому, что форма довлеет над содержанием, и рушить стереотипы болезненно. Ну, представьте святых апостолов с «мобильными» вместо посоха, рассылающими эсэмэсками благую весть! Современникам как поклоняться? Икона должна быть тёмной, духовность представляется как постные лица, длинные бороды, акридии, все эти пустынники, молчальники. В своём времени нет пророка.
Однако я готов был кричать от радости и простить ему всё. Впрочем, и другие чувствовали исходящую от него магическую силу, так что в монастырь мы вернулись уже вдевятером. С нами ехал Захар
Семён Рыбаков, таксист:
Наш городок размером с носовой платок, а слухи, как ветер, так что Новоиерусалимская Лавра встретила нас в штыки.
У нас не место богохульникам!
Явившийся в скит эконом указывал на дверь.
А с чего, отец Марк, ты взял, что знаешь, кто славит Бога, а кто хулит? Не ты ли повторял сегодня утром, когда трудники сплетничали про настоятеля:
«Не судите, да не будете судимы»?
Эконом побледнел.
Тебе кажется, ты любишь Бога. А ближнего? Но если вера не делает добрее, зачем она?
Эконом хлопнул дверью.
Бог велик, — продолжал он, — благодарность Его унижает. Только деспоту нужно от сына ежедневное почитание, неужели наш Отец такой? Ведите себя так, чтобы Он гордился вами, и обретёте отцовскую любовь.
А отцовские гены? — возвысил голос Фома Ребрянский. — Почему Творцу не вдохнуть в нас частицу Своей бесконечной любви? Разве Его убудет?
Он стал печален, как древние азры.
Его любовь как огонь — от неё умирают. И Христос умер от бесконечной любви.
Следователь: «Не нужно богословия, пожалуйста, переходите к делу!»
Матвей Левин, врач:
Эконом между тем пожаловался, и нас вызвали к настоятелю. Глубокий старик, согнутый радикулитом, встретил нас в кресле, за спиной у него стоял рослый келейник.
Кто ты?
Он промолчал.
Что, язык проглотил? — тронул его келейник.
Он вздрогнул, будто очнулся.
Если я скажу, что видел мир в первозданной чистоте и вещи — до их названий?
Сжав подлокотники, настоятель приподнялся в кресле:
Вижу, эконом не ошибся!
Священник всегда прав, даже когда в прошлом году был пойман на воровстве монастырской казны, а ты, Ипатий, покрыл его. Впрочем, отец Марк достойный человек и верит искренне и глубоко. Только сам не знает, во что.
Он развёл руками.
Оглянись вокруг: разве тому учил Основатель твоей религии?
Опять вмешался келейник:
Нашёлся тоже реформатор, Православию тысячи лет!
Слово, как птица, живо, пока летит, в клетке обрядов оно умирает. Ты служишь власти, для которой главная добродетель — покорность. Но разве Моисей, Иисус Навин и Давид были смиренниками?
Келейник побагровел и вдруг громко расхохотался:
Сначала закончи семинарию, чтобы бунтовать, надо понимать против чего!
Разве вера — наука?
Он вздохнул.
И молитесь вы по старинке, хлеб насущный теперь у всех, и с голоду никто не умирает — к чему пустые аллегории? Теперь борьба за выживание должна смениться борьбой за духовную самостоятельность.
Так нас изгнали из монастыря.
Художник Фома Ребрянский:
Меня поразило лицо настоятеля, который сосредоточенно разглядывал нас, а потом указал на дверь келейнику.
Откуда ты? Твоё лицо мне странно знакомо.
Старческий
голос дрожал.Мне жаль тебя, Ипатий, — приблизился он к креслу, — апостолы годились тебе в сыновья, Распятый мог быть тебе внуком. А ты привык жить и, как все старики, наложил мерку на неизмеримое. Ты думаешь, мир устоялся, но человек остался глиной с момента творения, из него можно лепить любую обезьяну.
Стало слышно, как за стенкой читают псалмы.
Моисей разбил золотого тельца, твой Бог выгнал торгующих из храма, а ты? «Нет власти не от Бога»? А власть князя мира сего? Веками ждали одного, а пришёл другой — у него кошачья поступь, вкрадчивый голос, и теперь все, все служат ему. Но что ответишь ты, когда спросят: «Пастырь, где твоя паства?»
Настоятель замахал руками.
Я вспомнил, это ты говорил во сне: «Ипатий, зачем ты оставил меня?» Не делай из меня великого инквизитора!
Монастырь с нами покинули два монаха и трудник.
Говорит Иван Лукин, иеромонах:
Из монастыря, как из жизни, уйти можно всегда, вернуться — никогда. В тот день после службы мы с дьяконом Илларионом и трудником Михаилом направлялись в трапезную.
Он встретил нас притчей:
Один водонос в жаркой стране брал воду из колодца под смоковницей и разносил по деревне. И все радовались, ведь он избавлял от жажды. Но однажды он решил больше не приходить — сидя под смоковницей, ел плоды и пил из колодца. Как думаешь, Иван, полюбили его после этого селяне? А если люди не любят, как полюбить Отцу Небесному?
А надо сказать, что в миру я был школьным учителем и постригся всего год назад.
В монастырь тебя привёл страх смерти, — продолжал он. — Но ряса не спасает, там, — он задрал вверх палец, — все голые.
Я растерялся, но вступился Илларион:
Соблазняешь Христа предать, как Иуда?
Ошибаешься, Илларион, Христа предал не Иуда, а Павел, заключивший Его учение в клетку предписаний.
Так тебе церковь не по душе? Церковь — это тело Христово!
Тело не дух. Именем Христовым золотят купола, но причём здесь пришедший к блудницам и мытарям?
Его именем отпускают грехи, совершают таинства!
На свете одно таинство — любовь.
Следователь:
И эти сентенции заставили вас оставить монастырь?
Не знаю, но я вдруг понял, что вере учить нельзя.
А почему ушёл трудник Михаил?
Боюсь, выдам чужую тайну. Он сказал: «Миша, сними икону, раз так смущаешься.» «А зачем?» — покраснел молодой трудник. «Ты смиряешь плоть тяжёлой работой, постишься, а ночью занимаешься рукоблудием под святыми ликами». Трудник похолодел. «Ты страдаешь от того, что не можешь победить свою привычку, тебе стыдно перед Богом. Но скажи, какое дело Богу до твоего занятия? И что это за Бог, который запрещает то, через что прошли все?»
Семён Рыбаков, таксист:
Он ел с нами за одним столом и спал в одной комнате, мы видели в нём только человека, наделённого неординарными способностями. «В чём сущность единобожия? Любовь и есть Бог, — говорил он, — а другого Бога нет». Но Николай Пикуда, горбун из Кариот, видел в нём Бога. Заикаясь больше обычного, он утверждал, будто встретил его ночью бредущим по лесу, точно в пятне от прожектора, где пели птицы и в зелёной траве распускались цветы, в то время, когда вокруг лежал снег. А ветер, как бы он ни поворачивался, дул ему в спину.