Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера

Отец встретил нас у поезда из Вильно, и мы с ходу попали в очень дорогой фешенебельный ресторан, явно слишком прекрасный для моих тогдашних предпочтений. Я недоедал четыре года, а это значило постоянное чувство нехватки еды, даже когда желудок полон. Теперь за каждым стулом стоял официант. Когда я положил на минуту нож и вилку, чтобы передохнуть – я не мог есть так много и так быстро, – чужая лапа протянулась над моим плечом и убрала мою тарелку. Мне инстинктивно захотелось его ударить, я реагировал как собака, у которой отбирают кость. А официант просто поставил передо мной следующую тарелку, наполненную прекрасной едой.

Родители говорили беспрерывно о том, что происходило с ними в течение последнего года. Вспомнив обо мне, отец повернулся и сказал: «Тодик (это было мое семейное имя), мы опять живем нормально. Если чего-нибудь хочешь, ты скажи». Прозвучало как: «Хочешь мотоцикл? Или другую дорогую игрушку?» Я явно удивил его, спросив: «Движение легально?» Он ответил: «Да, легально». «Если так, хорошо, своди меня туда». Он сказал: «Передохни и освойся, через несколько дней я тебя возьму в местное отделение Движения». Я ответил: «Нет, завтра!» – «Ну, хорошо, завтра».

Так я оказался в местном отделении Ха-Ноар Ха-Циони («Сионистская молодежь» на иврите) – молодежном движении, воссозданном сионистской партией, в которой состоял мой отец, действовавшей под названием Ха-Ихуд («Объединенные» на иврите). Клуб, где проходили партийные встречи, размещался в подвале крупного здания. На стенах висели фотографии Палестины, а в зале прыгали и танцевали ребята, распевая песни на иврите. Позже мои новые друзья описали мне, как я виделся им в то время. Я стоял в защитной позе спиной к стене в маминой шубе и ушанке, чуб на глаза, и молча смотрел вокруг. Очень угрюмо. Меня не трогали: было, по-видимому, всем ясно, что ко мне не надо подходить. Ребята не понимали одного: как для меня невероятно все это было и что я набычился, потому что мне очень хотелось плакать. А мальчикам не разрешается плакать.

Это был четверг. А днем позже был Кабалат Шабат – праздник встречи субботы, который в сионистских молодежных движениях отмечали особо, собираясь вместе и веселясь. Мне сказали, где эта встреча произойдет завтра. Я прибыл туда в указанное время. Войдя в типичный для Лодзи узкий проход меж высоких домов, я услышал: «Руки вверх!» – и пара винтовочных дул уткнулась мне в лицо. Пришлось поднять руки. Они ощупали меня, и кто-то бросил: «Не вооружен». Меня спросили: «Кто ты?» – я ответил: «Меня пригласили на „Кабалат Шабат“». – «Откуда взялся? Мы тебя не знаем». – «Я новый член Движения». – «Кого из нас знаешь?» Я назвал имя Луцека, которого встретил днем раньше. Его вызвали, и он подтвердил, что я «свой». Я спросил: «Кто вы? Почему вы так „на взводе“?» – и получил ответ: «Мы – самооборона, поднимайся на следующий этаж, там поймешь».

Я поднялся на следующий этаж. Там стояли четыре открытых гроба – трое мальчишек примерно моего возраста, быть может, немного старше, и девушка. Я спросил: «Что произошло?» Мне рассказали, что они ехали к чешской границе (это был один из наших путей: через Чехословакию в Германию, дальше в Италию или Францию – и наконец подпольно в Палестину). В лесу их автобус задержали члены NSZ (Национальные вооруженные силы). Потребовали всем сойти с автобуса, там были девять человек, и приказали: «Коммунисты и евреи – шаг вперед». Там было четверо «наших». Сионистские чувства не позволили им не шагнуть вперед – ведь для наших активистов тех дней важнейшим казалось не скрывать, наконец, своего еврейства. Их расстреляли. Тела только что привезли.

В воскресенье с ними прощались – хоронили на местном еврейском кладбище. Там собрались около двух тысяч человек, евреев и неевреев – по тем временам очень много. Говорили по-польски. Первым выступил полковник польской политической полиции (UB): «Это враги ваши, как и наши. Этих бандитов мы со временем уничтожим. Продолжается борьба». После этого выступил председатель Еврейской общины и плаксивым голосом объяснил, какие мы несчастные, нас столько погибло, но нас продолжают убивать и после ухода немцев, какая это несправедливость, мы просим государственной защиты и т. д. Мне очень хотелось ударить его по лицу хотя бы для того, чтобы прекратить звук его голоса, который выводил меня из себя. После этого шагнул вперед один из товарищей тех, кто погиб. Он сказал: «Вы слышали только что, что мы просим пощады и защиты правительства. Это ложь! Мы не просим никакой защиты у польского правительства. Мы не хотим иметь ничего общего с польским правительством. Ничего общего с польским народом. Мы хотим одного – уйти из этой проклятой страны. А уходя из нее, мы ей желаем, чтобы она горела так, как горели наши люди, и чтобы ее жены и дети гибли так, как гибли наши жены и дети. Это единственная вещь, которой мы ей желаем». Его немедленно спрятали за спины друзей, ведь по польским законам это было криминально наказуемое преступление против чести республики. На следующий день его перебросили через границу – подальше.

Конец ознакомительного фрагмента.