Стать японцем

В идеале личного времени у «обычного» японца не должно было оставаться совсем, днем и ночью японец должен был служить общему телу и делу. Образцом для подражания служил солдат, напрочь лишенный права распоряжаться как своим телом, так и временем. В армии запрещалось употребление личного местоимения «я», вместо него следовало употреблять свою фамилию и звание, т. е. именовать себя таким же образом, как и твое армейское окружение. Таким образом, человек военный как бы смотрел на себя «со стороны», что предполагало лишение его прав собственности на себя и свое тело.

Главным достоянием «японского духа» объявлялась готовность умереть во имя императора. И действительно, японский солдат с неподражаемой готовностью шел на смерть. Самый известный и растиражированный массовой культурой пример — это летчики-камикадзе, но на самом деле подобный «героизм» был массовым явлением во всех родах войск, «психические атаки» (американцы называли их «банзай-атаками) под шквальным огнем были чуть ли не ежедневной практикой. Американская пропаганда (которая по степени своего выдающегося антигуманизма выделяется даже на фоне других образцов военного времени) призывала к поголовному истреблению японцев, т. е. к геноциду, в частности, на том основании, что «япошкам» попросту «нравится умирать».

«Нормальная» ситуация мирной жизни — дети, оплакивающие своих скончавшихся престарелых родителей. Типичный японский образ военного времени — мать, оплакивающая своего сына. То есть война лишала возможности исполнить главное жизненное предназначение — заботиться о престарелых родителях.

Все иностранные наблюдатели отмечали, что дух японского солдата действительно исключительно крепок, а его готовность к самопожертвованию приводила не только в восхищение, но и в ужас. Это касается не только военных чинов, но и гражданского населения, зачитывавшегося сочинением Ямамото Цунэтомо, который объявлял, что предназначением самурая является смерть. В выпущенных в декабре 1941 г. «Лекциях по культуре родной речи» приводился образцовый диалог командира и построенных перед ним солдат. «Умрите!» Солдаты отвечают: «Есть умереть!»¹²²

Ямамото Цунэтомо говорил о смерти как о привилегии самурая, теперь эта привилегия была распространена на всех японцев. Военный человек служил образцом для подражания. Общество все больше позиционировало армейские порядки, обыкновения, вкусы и идеалы как чаемый идеал. В стране господствовало убеждение, что Манифест императора Мэйдзи, адресовавшийся военным (его главный смысл: смерть за родину — легче птичьего перышка), следует рассматривать как текст, адресованный всем японцам без исключения. Не желая попасть в руки врага, японские жители на крошечных островах, разбросанных в Тихом океане, неоднократно кончали жизнь массовым самоубийством. С точки зрения «рациональности» (достижения победы или же нанесения ущерба противнику), большинство подобных поступков не выдерживают никакой критики, однако для тогдашнего японца гораздо важнее было преодолеть себя и инстинкт жизни, то есть победить себя, одержать победу над собственной бренной плотью, а не над противником. Излюбленным мотивом военных художников была смерть японского солдата на поле боя. Иными словами, воспеванию подлежал тот миг, когда воин переставал выполнять свой воинский долг. Он его уже выполнил: пожертвовал своим телом во имя императора, и это служило свидетельством чистоты его души и помыслов, способствовало освобождению духа от ненужной оболочки. Выявляемый войной комплекс агрессивности и разрушения был в зна-читальной степени направлен не только против врага, но и против самого себя.

Японцы оказывались заложниками используемых ими метафор. В таких условиях, когда господствовало убеждение, что «дух» безусловно первичен по отношению как к «телу», так и ко всему «материальному», к этому «материальному» стали относиться с пренебрежением и даже презрением. Японская армия была вооружена плохо, ни один вид вооружений не показал своей конкурентоспособности по сравнению с вооружениями других «передовых» стран, лучшей «защитой» от вражеской пули вчитался нательный пояс с вышитым на нем тигром. «Коллективное бессознательное» японского народа полагало, что качество вооружений не имеет решающего значения, ибо японскому «коллективному духовному» ничто не страшно. Материальному обеспечению потребностей тела живого солдата (еда, медицинское обслуживание, одежда, безопасность) уделялось чрезвычайно мало внимания, ибо господствовало убеждение, что главное — это боевой дух. Во время многих боевых операций число погибших от голода и болезней солдат значительно превышало количество погибших непосредственно на поле боя, что указывает на открытое небрежение и даже презрение по отношению к «телу». Некоторые исследователи полагают, что во время той войны количество «небоевых» жертв вообще превышало число жертв «боевых».

Возвращавшиеся домой раненые, калеки и инвалиды превозносились в качестве героев, им выдавался специальный значок, свидетельствующий о боевом ранении, для большей приметное™ они одевались в белые одежды, свидетельствующие о «непорочности» их ран. Во многом это было обусловлено страхом, что их примут за «обычных» калек и подвергнут дискриминации, которая на бытовом уровне была делом весьма распространенным. Раненые даже просили власти учредить какой-нибудь «телесный знак», который свидетельствовал бы о боевом происхождении их ран, ибо в бане их тело было лишено опознавательных меток. Инвалидам, лишившимся конечностей, государство бесплатно выдавало протезы, производство которых успешно развивалось. Также бесплатно предоставлялись искусственные глаза. Открывались и дома инвалидов, которым требовалось длительное лечение. Государство полностью национализировало тело японца, включая его составные части. Конечной целью реабилитационного процесса было возвращение раненого или инвалида либо в действующую часть, либо в производственный процесс. То есть «починка» искалеченного тела вела к его возвращению туда, где ему и положено быть — на место смерти. По мере ухудшения положения на фронте осуществлять такую реабилитацию становилось, разумеется, все сложнее.

Забота государства о мертвом теле была больше, чем забота о теле живом. Тело солдата, призванного в армию, по умолчанию рассматривалось как тело мертвое. Новобранцу срезали прядь волос и обстригали ногти, которые было положено помещать в погребальную урну. Кремированные останки солдата, погибшего на поле боя, находившегося за тысячи километров от Японии, непременно и, разумеется, тоже бесплатно доставлялись в родной дом. Их помещали в урну, урну — в ящичек, замотанный в белую траурную материю. Иными словами, государство осуществляло контроль над принадлежащим ему человеком (телом) не только при жизни, но и после смерти. Большинство японских воинов погибло за рубежами Японии. Их отпевали шесть раз, но только один раз это было делом частным, когда отпевание совершалось в родном доме. Кроме того, похоронные обряды совершались в воинской части, в портовой таможне (по синтоистскому и буддийскому ритуалу), в администрации того места, где он проживал, в синтоистском святилище Ясукуни (в Токио), где почитались души всех погибших за родину и императора. Это святилище играло роль национального пантеона.

Живых героев не было принято ни награждать медалями, ни повышать в чине. Повышение в чине мог получить воин только погибший, ему же присваивался «титул» «ратного бога». А японские боги были лишены тела — синтоистская традиция не знает антропоморфных изображений своих божеств.

«Духовный» дискурс предполагал, что манипуляции с телесными символами (заменителями тела) важнее, чем само живое тело. Это был триумф семиотического знака (означающего) над означаемым. В войне символов Японии не было равных, степень управляемости японского народа до сих пор вызывает восхищение и ужас, но в скрежещущем металлом столкновении телесных материй Япония не имела никаких шансов на победу. Возвращение останков воина называлось «безмолвным триумфом». Заслуги воина на полях сражений не имели при этом никакого значения. Знаменитый фехтовальщик Ягю Мунэнори (1571—1646) говорил: «Я не ведаю пути победы над другими, я познал путь победы над собой»¹²³. Складывается впечатление, что его слова были восприняты чересчур буквально. Как и в эпоху Токугава, в тоталитарной Японии жизнеустроительные принципы хорошо работали внутри самой страны, но при прямом столкновении с внешним миром они демонстрировали свою полную несостоятельность.

Постскриптум

Работа над этой книгой поставила перед автором множество проблем — как исследовательских, так и экзистенцио-нальных. Возможно, самая главная из них заключается в следующем «наивном», но мало отрефлексированном вопросе: а кому, собственно говоря, принадлежит (должно принадлежать) человеческое тело? Рассмотренные события и источники подталкивают к мысли, что в зависимости от господствующего мнения о принадлежности тела строилась и направляющая стратегия коллектива (семьи, клана, дружины, княжества, государства), и поведенческая стратегия самого индивида (если такого человека можно назвать «индивидом» в современном понимании этого термина). Определение принадлежности тела в значительной степени формировало и более общий культурно-исторический фон. Оно определяло и те способы, с помощью которых происходило управление обществом, его составляющими, всем государством.

В рассмотренный период тело никогда не принадлежало самому человеку. Самурайский кодекс воинской чести (в особенности во времена междоусобных войн) предполагал, что тело воина принадлежит сюзерену, и по его первому требованию вассал должен расстаться со своим телом, принести его в жертву. При такой установке забота о собственном теле и продление его существования не являются первоочередными задачами, не имеет никакого значения, в каком возрасте и в каком здравии человек закончил жизнь «достойной» смертью — будь то смерть в бою, церемониальное самоубийство или постель.

Мирная конфуцианская картина мира тогугавского времени несколько понижает в ранге верность господину и на первое место ставит сыновний (дочерний) долг, который требует от человека личных усилий по сохранению здоровья и продлению жизни ради заботы о престарелых родителях, ибо именно они дали тебе тело, а потому «владеют» и распоряжаются им. Поскольку главой семьи является отец, мы назвали этот феномен «патернализацией» тела. Распространение медицинских знаний и гигиенических навыков, сама наука о «пестовании жизни» имеет основой конфуцианское убеждение в приоритетности семейных связей. В эту эпоху страна состоит из множества более-менее изолированных объединений (семей и княжеств), каждое из которых обладает своими собственными интересами, распоряжается принадлежащими им телами. Государство этого времени, в свою очередь, не ищет дополнительных возможностей для их объединения, централизации, увеличению ресурсной и налоговой базы. Государство не стремится к экспансии. Это касается как внутренней жизни элементов, из которых состоит социум, так и внешних завоеваний, колонизации неосвоенных территорий.