Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Статьи из газеты «Россия»

Быков Дмитрий Львович

Шрифт:

Обратите внимание: сегодня, когда страна сталкивается с чрезвычайно серьезными вызовами, как внутренними, кстати, так и внешними, особенно важно называть вещи своими именами и формировать новые, простите за выражение, парадигмы. Надо научиться видеть происходящее и говорить о нем. Почему страна лопается от нефтяных денег, а инфляция растет и жизнь граждан ухудшается на глазах? Почему в России элементарно не во что инвестировать, кроме нефтедобычи (и строительства в трех-четырех крупных городах)? Почему растет число безработных, почему по-скотски живут гастарбайтеры, почему националисты, уже не скрываясь, выходят на улицы? Почему наконец в культуре и идеологии «русское» и «патриотическое» до сих пор ассоциируется прежде всего с бездарным и агрессивным? Почему вообще борьбу за национальную идеологию надо начинать с цензурного запрета Все это есть, но не обсуждается. Потому что есть мнение — никем не высказанное, не сформулированное, улавливаемое начальниками среднего звена при помощи интуиции, — что сегодня России НЕ НАДО вслух говорить о своих проблемах. Это экономически нерентабельно и государственнически сомнительно.

Тем самым власть стремительно вовлекает себя в воронку. Потому что если ты сам не хочешь говорить о своих проблемах — другие скажут за тебя гораздо больше и сочнее. А если не желаешь вслух формулировать свои запреты — оппоненты

припишут тебе намерения столь людоедские, что уже не отмоешься. Наконец если ты ищешь врагов прежде всего среди журналистов, затыкая им рот то рублем, то кляпом, — журналисты станут твоими врагами, а у них возможности нешуточные и темперамент — дай Бог каждому. Так что превентивное отстраивание прессы, которая еще не успела тебе сделать ничего плохого, чревато тем, что проблема на ровном месте возникнет сама. Не говоря уж о том, что действительность, о которой не говорят, имеет свойство деградировать. Замолчанные проблемы пухнут, как флегмоны: нарывы надо вскрывать, не то интоксикация погубит организм в считанные часы. Почему власть в России опять наступает на эти грабли — уму непостижимо.

То есть постижимо, конечно. Я давно догадался, что государственники и либералы у нас играют в одну и ту же игру. Они сражаются, повторяя ошибки друг друга и стремясь перещеголять друг друга по части цинизма, с единственной целью: чтобы русская история так и бегала по замкнутому кругу повторов, никогда не выходя на увлекательную, опасную и живую прямую.

№ 35(463), 1–7 сентября 2005 года

Привратник

Оригинально только зло. Добро и жалость всегда одни и те же.

Роман Михаила Шишкина «Венерин волос» сыграл в русской литературе уже ту великую позитивную роль, что обнаружил деградацию читателя и нищету интерпретатора. Простейшую до непритязательности книгу назвали сложной (многие сетуют на неспособность дочитать ее до конца). Роман, полный страдания и сострадания, сосредоточенный на боли, пытках, муках, любом трагическом опыте, объявили формальным экспериментом. Шишкина назвали наследником Набокова и Саши Соколова, к которым он имеет не больше отношения, чем к Хармсу или Платонову. Все это свидетельствует о том, что роман не только не прочитан, но даже и не открыт. 

У каждого современного российского писателя есть четкая репутация, два-три слова, которые рецензент обязан знать и повторять. Пелевин — гротеск, буддизм, Сорокин — копрофагия, постмодернизм, Улицкая — физиология, беллетристика, ну и так далее. Для кого писать — непонятно. Профессионально к роману подошел один Андрей Немзер (разумеется, всех рецензий и отзывов я знать не могу, говорю о тех двух десятках, которые видел). Немзер честно написал, что его не устраивает шишкинский взгляд на Россию как на юдоль скорби (наметившийся еще во «Взятии Измаила»), что его рваную повествовательную технику он считает претенциозной, а содержание романа — простым до примитивности и предсказуемым. Но даже Немзеру пришлось специально оправдываться — те, кому нравится шишкинский стиль, очень уж на него обиделись. Так что компетентный разговор о романе по определению съезжает на личные симпатии-антипатии. Шишкин превратился в некое орудие в литературной войне: те, кто любит поговорить об игре, стилизации, модернизме, подняли его на знамя. Я вообще не очень понимаю, что значит слово «стилист» применительно к литературе. Шишкин пишет по-русски грамотно и выразительно, стиль его прост, прозрачен и достаточно нейтрален. Не Платонов, прямо скажем. Не Соколов, у которого за цветистостью слога зачастую вовсе не видно смысла (да не всегда он и есть). Нормальный писатель, не испортивший себе языка за последние двадцать лет, когда русская речь здорово деградировала, обогащаясь заимствованиями и беднея всем остальным. Не в стилистике дело и уж подавно не в повествовательных приемах: прием у Шишкина один, он очень простой, человек берет разные истории и сплавляет их, стараясь делать шов как можно менее заметным. Не штука. Встречалось тысячу раз, особенно удачно у Синявского, неплохо у Сорокина (см. «Кисет»), да и вообще это как-то не бином Ньютона. У Петрушевской взаимопроникновение блатного и интеллигентского сознания (в романе «Номер один») описывалось в той же технике и выглядело куда эффектнее.

Цель и смысл романа Шишкина настолько просты, что как-то неловко их объяснять. Вот есть переводчик, живущий в Швейцарии, подрабатывающий как при допросах в полиции, так и в некоем ведомстве по натурализации беженцев. Беженец должен максимально убедительно рассказать о своих страданиях в России (в Восточной Европе) и его примут. Иммигранты, как на подбор, излагают истории про то, как их насиловали в детдоме либо выгоняли из домов в Чечне. А иммиграционные службы уже не верят, потому что рассказы все одинаковые. А переводчик все это выслушивает плюс исповеди задержанных в полиции, он чувствует себя привратником в раю. Ключи у святого Петра, а рядом с ним стоит переводчик и докладывает: такой-то просится в рай на том основании, что его изнасиловали и выгнали из дома. Берем? Функция мучительная, и чтобы отвлечься от всего этого ужаса, который особенно ужасен тем, что однообразен, — переводчик читает книги по древней истории, а там все то же самое. Избили, изнасиловали, выгнали, сожгли, пошел на войну, убили. А если добавить, что у переводчика у самого проблемы в личной жизни (жена ушла, с сыном он вынужден только переписываться, называя его домашней кличкой Навуходоназавр), получится такая мрачная череда ошибок, вранья, жестокости и бессмысленных раскаяний, что поневоле расхочешь обращать взор на реальность.

Шишкин понимает миссию писателя именно так: он стоит у двери в рай или, иначе говоря, в бессмертие и выдает людям билеты туда. Ничто не должно пропасть, каждому должно найтись место. Но люди к нему идут такие страшные и несчастные, а истории у них такие дикие, что писательское, толмаческое, читательское сознание очень быстро отказывается все это воспринимать. Невозможно больше. Роман Шишкина — именно о переполненности чужим страданием, о страшной, безвыходной усталости от него. Потому что оно везде. Пусть хоть кто-то будет счастлив, если сможет! Но ведь это будет предательство — если все кругом только и делают, что умирают, убивают, сходят с ума? Некоторые детали шишкинского романа вы никогда не забудете — представьте же себе, каково ему, слушающему все это постоянно. Например, как вам нравится история о старике, которого перед телекамерой убивают чеченцы, он спокойно прощается с родней, и тут же ему перерезают горло, причем шея — до того крупная, квадратная, бычья — сразу становится тонкой, с кулак и из нее выпирает горло? Такими физиологизмами переполнен роман, я уж лучше не буду их цитировать. «Венерин волос» — исповедь чрезвычайно нежного, тонкого и хрупкого

существа. «Нежный» — это с тяжелой руки Тараса Бульбы всегда было в нашей литературе если не ругательством, то по крайней мере сомнительным комплиментом. Но дело не в том, что герой Шишкина так уж слаб и уязвим. Он вполне умеет держать себя в руках, он даже соорудил себе какую-никакую защиту, кутается в собственное равнодушие и профессиональное высокомерие… Не в нем проблема, а в количестве ужасного, которое стало нас обступать. Спрятаться некуда. Границы прозрачны, информация всепроникающа. Куда бы ты ни делся, тебя настигает очередной рассказ о кошмаре и абсурде человеческого существования. Ты читаешь о том, что вытворяют друг с другом зэки (одна из самых сильных историй в романе), или о том, как умирает старая певица, или наконец о том, как маленький сын автора выдумывает собственную страну, границы которой опять-таки оказываются прозрачными для любого вторжения… и о чем бы ты ни читал и ни слушал, все тебя уязвляет, мучает, рвет на части. Это новое качество мира, в котором больше информации, чем может переварить человек. Но это и новое качество человека, который стал наконец настолько культурен и чувствителен, что ему больно все: слушать других, видеть других, думать о других.

Весь роман Шишкина построен как допрос у райских врат (кто-то вспомнит аналогично построенный катехизис из «Улисса», знаменитый семнадцатый эпизод — «Итака», изложенный в виде вопросов и ответов). И здесь он попал в нерв: наше время — именно время допросов. Дело не только в том, что активизировались наши собственные судебные и прокурорские инстанции и каждый гражданин России, не уехавший отсюда в девяностые, чувствует себя в чем-то виноватым. Дело еще и в очевидном, явно обозначившемся завершении огромного этапа человеческой истории. На этом этапе ясны становятся фальшь и надуманность всех ныне существующих идеологий и оппозиций: левые и правые давно стоят друг друга, патриоты уравнялись с западниками, либералы — с государственниками, Америка, Украина, Россия, Израиль ежедневно демонстрируют тщету и безвыходность всех этих расколов. Идеологии умерли — осталось страдание. Что-то значат только самые главные вещи: ребенок, старуха, жизнь, смерть, пытка, милосердие. Роман Шишкина — о том, как все ничтожно перед этими хрупкими сущностями. И в этом — его принципиальная важность. А что ничего оригинального он в себе не содержит… Оригинально только зло. Добро и жалость всегда одни и те же.

№ 37(465), 15–21 сентября 2005 года

Тень и сейчас идет за ним

К 110-летию со дня рождения Сергея Есенина

Пресловутое правило Есенина «Нужен скандал, не то так всю жизнь Пастернаком и проживешь» помогло самому Есенину выиграть у Пастернака тактически — но привело к стратегическому поражению.

Пастернак после смерти попал чуть ли не в святые, изучается, служит темой бесчисленных докладов и симпозиумов, получает к каждому юбилею десятки профессиональных филологических работ, причем в центре внимания давно уже не его биография (довольно скупая на большие события), а творчество. Творчество же Есенина, увы, изучается куда слабее — обсуждается его самоубийство (или, как считают большинство ура-патриотов, убийство), варьируется тема «пил или не пил» (а если пил, что подтверждается всеми, то что стоит за таким творческим поведением? Может, это ему сочинять помогало?). Разгадка довольно проста: Есенин «присвоен» почвенниками, а у них с филологией обстоит неважно. Они все больше душой, душой… Впрочем, в этом смысле и Пастернаку с Мандельштамом не особенно повезло: они в силу антитоталитарных взглядов и подкачавшей пятой графы присвоены структуралистами, а это едва ли не хуже. Не поймешь, что в русской литературе предпочтительнее: стать темой нечитабельных псевдонаучных трудов, писанных на тартуском суржике, или уйти в фольклор, где тебя толком никто не анализирует, но хоть знают, помнят и поют.

Настоящего Есенина сегодня никто перечитывать не рвется. Остался странный ситцевый образ парнишки, всячески нахваливавшего родное Константиново, любившего маму и горько спивавшегося в городе. Между тем родное Константиново было Есенину до того невыносимо, что после отъезда оттуда в 1911 году (сначала в Спас-Клепики, а год спустя и в Москву) он бывал там считанные разы. В «Железном Миргороде» признавался в любви к городу, видел российское будущее индустриальным, а тоски по деревне в его стихах ровно столько же, сколько и бесконечной усталости от этой самой деревни: «Нищету твою видеть больно и березам, и тополям». Традиционалисты, размахивающие Есениным, как дубиной, понятия не имеют, что по природе поэт этот был авангардистом и новатором, каковой парадокс в свое время точно обозначил профессор Вл. Новиков. Впрочем, об этом противоречии между внешним обликом Есенина и его вполне революционной, чрезвычайно непосредственной поэзией писал еще Маяковский: Есенин говорил «голосом, каким могло бы заговорить ожившее лампадное масло», а писал при этом ярко, смело, в лучших традициях настоящего, а не засусаленного до неузнаваемости фольклора. Самое точное, что написано о крестьянской революции, — его «Пугачев», страшная, кровавая, корявая поэма о бунте. Главная литературная заслуга Есенина — привнесение в русский стих живой разговорной интонации. И Маяковский, и Цветаева — весьма близкие ему в этом смысле авторы — все-таки ломали строку, форсировали голос, злоупотребляли поэтизмами. Только Есенин достигал невероятной органики, небывалой со времен Некрасова естественности: «Видели ли вы, как бежит по степям, в туманах озерных кроясь, железной ноздрей храпя, на лапах чугунных поезд? А за ним по большой траве, как на празднике отчаянных гонок, тонкие ноги закидывая к голове, скачет красногривый жеребенок?». Ему ничего не стоило отказаться от традиционного размера, не утратив при этом песенности. «Спокойной ночи! Всем вам спокойной ночи» — чем без этой внезапной строки, свежей, как глоток ночного воздуха через форточку, была бы вся его насквозь декларативная «Исповедь хулигана»? Непосредственность поэтической речи, обнажение приема, бесстыдная откровенность — вот чем он брал: «Я вам не кенарь! Я поэт! И не чета каким-то там Демьянам! Пускай я иногда бываю пьяным — в глазах моих прозрений дивный свет!». Это сказано довольно коряво и при этом стопроцентно убедительно. То есть видно, что поэт.

Все его персонажи говорят так — не особенно заботясь о совершенстве поэтической речи, зато с абсолютной достоверностью лексики, интонации, словесного жеста. «Я ругаюсь и буду упорно презирать вас хоть тысячу лет, потому что хочу в уборную, а уборных в России нет!» — так и должен говорить Чекистов, настоящая фамилия которого Лейбман. И точно так же, как в реальности, ничего не может ему возразить представитель коренного населения Замарашкин — кроме беспомощного: «Черт-те что ты городишь, Чекистов». Увы, «Страна негодяев» — самая веселая и изобретательная из есенинских поэм — не входит в есенинский канон, ограничивающийся наиболее банальными, олеографическими его стихами.

Поделиться с друзьями: