Статьи

В числе средств возвышения народной нравственности наш мыслитель ставит: обязательство священников непременно каждое воскресенье говорить народу приличные проповеди и издание указа, чтоб по деревням на улицах не было грязи, чтоб в избах и на дворе было чисто и “чтоб скот был заперт, или с пастухом” (чтоб он заперт был или с пастухом вместе или один?).

Средство к отвращению общества от порока г. Коребут-Дашкевич видит в издании такого указа: если преступник — солдат и состоит на службе, то взыскивать штраф со всей роты, и с солдат, и с офицеров, а при их, солдат, несостоятельности — сечь их розгами.

Для возвышения правосудия мыслитель полагает нужным разрешить всем сельским старшинам, помещикам и их управителям или приказчикам производить предварительные следствия по горячим следам.

Для усиления позора наказания, по мнению проектера, за первую маловажную кражу, не свыше 30 руб<лей> сер<ебром>, необходимо:

1) Подвергнуть виновного взысканию убытков.

2) Привязывать в праздники на рынках к позорному столбу.

3) На столбе этом крупными буквами напечатать “вор”.

4) Наложить на виновного публичную эпитимию до 100 поклонов.

За вторую маловажную кражу новый кандидат в законодатели присуждает несчастного к взысканию убытков, к эпитимии, к позорной надписи, к позорному столбу и к ссылке с места родины или заработка.

Во всяком случае с общества, к которому принадлежал виновный, взыскивается штраф в половину покраденного, хотя бы обвиняемый и не был осужден, а только опозорен.

Но самым верным и легким средством прекратить воровство в целом мире автор наш полагает издание нового закона о том, чтобы никто никогда не осмеливался ни покупать, ни продавать ничего без совершения бумажного акта, подписанного двумя соседями с ясным обозначением продаваемого предмета и с засвидетельствованием надписей рук “какою бы то ни было властию, имеющею казенную печать”. В лавках всякая вещь должна быть записана в книге, которая, за шнуром и печатью, выдается из городских дум и ратуш. Кто что-нибудь купит, не удостоверившись в том по актам, отвечает наравне с вором.

Наш философ сам сознается, что брать свидетельство на каждую вещь затруднительно, но это, говорит, все вздор: “войдет в обыкновение — будет все в порядке”.

Пожалуйста, читатель, не подумайте, что мы шутим или позволяем себе издеваться. Право, нисколько! Вот подлинные слова протокола:

“Смоленское общество сельского хозяйства, сознавая всю важность развития в настоящее время законодательства для ограждения безопасности личной и по имуществу, признало предложенные вице-президентом г. Коребутом-Дашкевичем меры вполне заслуживающими внимания”.

Причем г. член Д. Ф. Брещиньский, между прочим, полагал постановить законом “подозрительных людей соединять на ночлег в одно помещение под надзор сельского начальства”.

Все наличные члены нашли полезным удостоивать наград тех священников, у которых в приходе будет меньше воровства.

Общество постановило: все мнения представить на благоусмотрение господина министра государственных имуществ.

Мы воздерживаемся от всякой оценки: читатели сознают сами все величие и всю глубину этой премудрости.

СТАРООБРЯДЦЫ КАК СОРЕВНОВАТЕЛИ ПРОСВЕЩЕНИЯ (К издателю “Северной пчелы”)

В происходившем, 10-го сентября, заседании Комитета грамотности, учрежденного при Императорском русском Вольном экономическом обществе, председатель С. С. Лошкарев объявил, что член комитета Н. С. Лесков представил семьдесят рублей, пожертвованных через него на дело народного образования рижскими староверами поморского согласия: Гр. Сем. Ломоносовым, Зах. Лаз. Беляевым, Ионою Ф. Тузовым, Никон. Пр. Волковым и еще тремя их товарищами. Причем г. Лошкарев, основываясь на сообщении г. Лескова, известил комитет, что из рижских староверов Григ. Сем. Ломоносов жертвует на учреждение в Риге школы для бедных своих единоверцев пять тысяч рублей, а Зах. Лаз. Беляев (человек весьма ограниченного состояния) тысячу р., [111] всего шесть тысяч рублей. Кроме того, Беляев вызвался безвозмездно содержать склад учебников, издаваемых Комитетом грамотности, распространять их и отчитываться комитету.

111

З. Л. Беляев воспитывался на общественный счет в существовавшей, до 1829 года, при рижском гребенщиковском заведении староверческой школе, и ныне считает себя как бы обязанным возвратить седмерицею деньги, истраченные обществом на его образование, жертвуя их на пользу беспомощного юношества.

Комитет грамотности по выслушании этого заявления, с горячим сочувствием единогласно положил: благодарить упомянутых староверов за их внимание к настоятельнейшей нужде народа; предложить им вступить в члены комитета и содействовать ему, по мере сил в своему кругу, а г. Беляеву выслать каталог и несколько изданий комитета, на первый раз по выбору г. Лескова, знакомого с современными потребностями рижского бедного класса. — Благослови Господи, в добрый час, архангельский.

<О ПРОДАЖЕ В КИЕВЕ ЕВАНГЕЛИЯ>

В книжном магазине С. И. Литова в Киеве 20-копеечные Евангелия на русском языке не продаются дешевле, как по 40 к<опеек>, что чрезвычайно оскорбляет покупателей этой книги. Это удвоение цены особенно отражается на посещающих Киев богомольцах, которые всегда покупают в Киеве книги духовного содержания, но которые так бедны, что нередко 20 к<опеек> с<еребром> составляет весь наличный капитал пешехода-богомольца. Переплатить лишний двугривенный для него есть уже разорение, и он принужден отказать себе в приобретении Евангелия, недоступного для него по цене.

КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ (ПИСЬМО г. ЛЕСКОВА)

Г. Киев, 20-го мая 1860 г. Вероятно, всем известно, что почти везде у нас слышны жалобы на дороговизну русских книг, но, конечно, не все знают, что нигде дороговизна эта не достигает таких поражающих размеров, как в Киеве. У наших книгопродавцев вы не купите ни одной книжки по той цене, которая за нее объявлена и с которой им делается издателями значительная скидка, чтобы они имели возможность продавать книги по объявленной цене. Эта уступка книг книгопродавцам дешевле объявленной цены большею частью бывает очень значительна, так что иногда книга стоит им только половину цены, значащейся на этикетке; в остальных же случаях уступка всегда соответствует 10–20 %, которые, за исключением пересылочных расходов, должны составлять пользу книгопродавца. Но к книгам, на которые книгопродавцы получают скидки не более 10 %, принадлежат только издания компании Солдатенкова и Щепкина, некоторые ученые сочинения, составляющие собственность авторов, и немногие другие; все же остальные достаются им за полцены. И всех этих книг вы не купите здесь по объявленной на них цене. Правда, я слышал от одного достойного всякого уважения воронежского книгопродавца Ивана Саввича Никитина, что некоторые книги в провинции нельзя продавать без возвышения цены несколькими процентами, и помню, что сам заплатил ему 15 коп<еек> сер<ебром> дороже объявленной цены за сочинение Л. В. Тенгоборского “О производительных силах России”; но такая переплата в провинции за сочинение, на которое немного требования и которое несколько лет стоит на полке магазина, не возвращая затраченного на нее капитала, и понятна, и естественна. А как вы назовете такие выходки в книжной торговле, о которых я спешу доложить интересующейся печатным делом русской публике. На днях, как только полученные здесь газеты возвестили Киеву о поступлении в продажу Евангелия на русском языке, множество людей всякого звания осадили книжные лавки нашего города, требуя этой давно с нетерпением жданной книги. Кажется, если бы 5000 экземпляров было в Киеве, их недостало бы на удовлетворение запроса. Но книга эта не показывалась ни в одной из наших русских книжных лавок или, как их здесь величают, магазинов. Магазинов этого сорта в Киеве четыре: П. П. Должикова — не пополняющего свой магазин новыми книгами, кроме газет и периодических журналов; купца Барщевского — только что открывающего торговлю и потому не имеющего многих книг; Ивана Ивановича Литова — кажется, не получающего ничего, кроме учебников и сочинений “о расколе, обличаемом своей историей”; и, наконец, Степана Ивановича Литова — получающего много современных изданий различного содержания. К нему особенно обратились все желавшие приобресть книгу слова Божия, переведенного на понятный нам язык. Возможность удовлетворения насущной потребности читать и понимать эту книгу, особенно умеренность цены, делающая доступным каждому приобретение ее за 20 коп<еек> сер<ебром>, были так новы, так радостны для всякого, что все с напряженным вниманием следили за появлением ее в продаже. И вот, наконец, 18 мая в магазине Степана Ивановича Литова мне подали давно жданную книжку. Завернув ее и положив в карман своего пальто, я подал приказчику рублевый билет и попросил 80 копеек сдачи. Вообразите же мое удивление, когда приказчик объявил мне, что сдачи следует не 80 копеек, а только 60, потому что книга у них продается не по 20 копеек, как назначено на ее этикетке, а по 40. Причину такого возвышения цены сто на сто мне объяснили обыкновенной фразой, что пересылка дорого стоит; а как бы в получение моему резонерству прибавили: “Не берите; и по этой цене уже все почти разобраны, а еще никто не спорил”. Против такого убеждения нечего было говорить. Заплатив за книгу двойную цену, я ушел из магазина Степана Ивановича Литова, размышляя: где же край этому злоупотреблению бесконкурентностью? Мы привыкли к тому, что Степан Иванович Литов не продает книг менее как с 40 % пользы; мы знаем, что сочинения Белинского, везде продающиеся по 1 руб. сер. за том, он приобрел со сбавкою 10 %, а нам продавал их по 1 руб. 30 коп. за том, то есть с 40 %. Но ведь это были критические сочинения Белинского, которого покупают люди с известным образованием, стало быть, более или менее и с известным достатком; а как же книгу, назначенную собственно для общего употребления всех и каждого, сделать такою недобросовестною спекуляциею. Предавая такие дела нашей книжной торговли путем печатной гласности суду общественного мнения, мы не можем не заявить наших надежд, что духовное начальство богатой Киево-Печерской лавры, вероятно, не замедлит выпуском и продажею Евангелий на русском языке по такой цене, которая положит предел таким спекуляциям.

ЗАМЕТКА О ЗДАНИЯХ

Только хозяйственно развитые народы, пользующиеся благосостоянием, обладают наибольшим числом вполне развившихся работников, потому что у такого народа, живущего в благоприятных хозяйственных условиях, средний век всегда длиннее.

Публ<ичные> лекц<ии> проф<ессора> Бабста

Многими давно замечено, что большинство зданий, в особенности казенных, весьма часто не отвечает самым существенным требованиям людей, которые в них помещаются. В особенности гигиенические условия жизни везде почти приносятся в жертву ненужной роскоши карнизов, лестниц и паркетов, а слабая плоть человека, который будет постоянно или временно жить под этими карнизами, не почтена никаким вниманием. Всего страннее, что причину такого презрения плоти мы видим не в духе учения отжившего спиритуализма и умерщвления вечно зиждущей природы, а в духе суетности, презирающей факт жизни в пользу вещественной монументальности. Так, например, во многих зданиях для школ аудиториальные комнаты, где учащие и учащиеся проводят около 8 часов в сутки, стеснены в пользу зал, в которых раз в год производятся какие-то торжественные акты, столько же доказывающие торжество науки, сколько младенчество нашей педагогии и уродство воспитания, разрушающего тело искусственными формами жизни и навязывающего разуму узкие понятия суетности и эгоизма. Во многих больницах ванны помещаются в комнатах, отделенных от палат нетопленными коридорами, в которых не прекращается резкий сквозной ветер, способный усилить и осложнить всякую болезнь. В тюрьмах, пересылочных острогах и этапных дворах теснота достигает до такой степени, что в атмосфере камер трудно открыть присутствие кислорода, — и нигде нет ни вентилятора, ни камина. Даже оконные форточки составляют неповсеместную роскошь.

Имев случай видеть многие города нашего царства, я был поражаем в устройстве многих зданий ужасающим пренебрежением к народному здоровью. Так, в о<рловск>ой гимназии, где я учился, классные комнаты были до того тесны, что учителя затруднялись найти ученику, отвечающему урок, такое место, до которого бы не доходил подсказывающий шепот товарищей, духота всегда была страшная, и мы сидели решительно один на другом. Между тем наверху было несколько свободных комнат и прекрасная зала, в которую нас впускали раз в год, в день торжественного акта; остальные 364 дня в году двери залы были заставлены какими-то рогатками. — В больнице п<ензенс>кого приказа общ<ественного> призрения ванная комната помещается в нижнем этаже, и больной для принятия ванны должен сойти со второго этажа и пройти весь нижний коридор, в котором дует как в трубе воздушного вентилятора и который не отапливается даже при 30-градусных морозах. В другой, очень близкой нам большой больнице того же ведомства назад тому несколько лет больные ходили брать ванны через двор во всякое время года и при всякой погоде. — В г<ородищенс>кой тюрьме П<ензен>ской губернии мне случилось видеть ужасающие зрелища: огромные толпы пересылочных арестантов загоняются там в две очень тесные комнаты, где они буквально не могут ни сесть, ни лечь. Я помню случай, как эти несчастные жертвы общественной испорченности и собственной неосторожности, задыхаясь, настоятельно требовали, чтобы им показали начальство. В камерах не было никакой возможности дышать, сгущенный до крайности воздух был пропитан вонючими потными испарениями и пылью, которую выбивали пришедшие арестанты из своих грязных портянок. Явилось начальство, выслушало просьбу арестантов “запереть их в коридоре”, где был кое-какой воздух, или отворить двери, приставив к ним часовых, — и затем отказало. Отказало, потому что находило это противным правилам, которые обыкновенно понимаются у нас не по буквальному смыслу законодателя, а по мертвой букве печатной страницы. Начальствующий чиновник утешил арестантов тем, что он представит об этом высшему начальству, а как в г. Г<ороди>щах никакого высшего начальства налицо не случилось, то арестанты остались дышать прежними испарениями своих легких, пока придет бумага, разрешающая им дышать воздухом. — В других острогах, во избежание частого выпуска арестантов для испражнения, ставят в комнатах деревянные ушаты, в которые арестанты мочатся и которые выливаются раз в сутки и никогда не сушатся, не переменяются. Несмотря на то, что эти неудачно придуманные уриналы распространяют в камере страшное зловоние, они до сих пор признаются удобными и в большом употреблении. Благодаря г. Якушкину, невольно посетившему арестантскую псковской городской полиции, мы знаем, что в нашем краю всяких чудес есть и такие места, в которых где сидят, там и паскудят.