Статьи

Постараемся показать, в какой мере справедливо приведенное заключение автора.

Автор сочувствует правительственным заботам об улучшении материального быта крестьян и говорит, что теперь же необходимо приняться и за его образование, ибо материальное благосостояние без умственного развития если и мыслимо, то непрочно и не может подвинуть народа вперед. А “в цели образования сельского народонаселения большею частью рассчитывают на помощь сельского духовенства; мысль эта, взятая в отвлечении, по мнению автора, совершенно верна; но нельзя не сознаться (говорит он), что наши надежды до тех пор не осуществятся, пока образование самого духовенства будет оставлено на прежнем положении. Счастливая мысль о преобразовании как духовных, так и гражданских учебных заведений уже несколько лет занимает и русскую публику и русское правительство; неизвестно, чем еще дело кончится, то есть в чем оно находит препятствие, на чем остановилось; но дай Бог, чтоб оно решилось в пользу общего и нераздельного развития всех классов. Нужно поднять духовенство (сельское), а иначе поднять его трудно, если не невозможно, по крайней мере при настоящем положении. О благотворных результатах образования народа и духовенства говорить нечего: они ясно рисуются не в далеком будущем.

Нельзя не согласиться с глубоко верным замечанием автора о том, что, приступая к народному образованию чрез посредство сельских священников, необходимо прежде всего обратить внимание на самих священников. Но далеко не так верны нам кажутся дальнейшие заключения автора и окончательные его выводы. Он говорит, например, что крестьянин, вступающий в сводный брак, убежден в законности этого брака и в том, что венчание не есть дело необходимое, и вслед за тем причину происхождения и размножения сводных браков объясняет корыстолюбием и взаимным столкновением властей, приставленных для надзора за правильным соблюдением обрядных форм брачного союза. Тут что-нибудь не так! Если сводные браки порождены одним только злоупотреблением власти, то мы понимаем, что с уничтожением этих злоупотреблений уничтожатся и сводные браки. Но если сами русские поморские крестьяне убеждены в законности сводных браков, то… как же тут быть, какое заключение следует вывесть из этой посылки? Убеждение далеко не то, что — злоупотребление, и искоренить его административными мерами — как это известно из всемирной истории — нет никакой возможности. Но г. Муллов, как человек просвещенный, знает это лучше нас и предлагает другое лекарство, более разумное и действительное: просвещение народа и влияние духовенства.

Спора нет: средство очень хорошее и благонамеренное; но просвещение, образование, нравственное влияние — понятия очень эластичные, и с ними нужно обходиться осторожно. Иезуиты и вообще католическое духовенство по большей части народ образованный, но научились ли все эти господа просвещенно относиться к чужому убеждению? В состоянии ли их просвещение действительно просветить сводчиков и рассеять странные убеждения их о законности незаконного брака? Не решаемся ответить на этот вопрос и обращаемся с ним собственно к г. Муллову.

Еще менее мы можем согласиться с г. Мулловым в том, что между русским сводным браком и французским гражданским браком вся разница состоит будто бы только в том, что гражданские браки дозволены законами страны, а сводные браки запрещены ими и трактуются общественным мнением зауряд с наложничеством и конкубинатством; он сам на стр. 21 говорит, что “в местах, населенных раскольниками, многие, считающиеся единоверцами и даже православными, бывают в церкви только в крайних случаях; иному даже придется быть в церкви только три раза: когда его крестили, когда он женился и, наконец, когда его отпевали уже мертвого. Притом, если такого христианина несут в церковь крестить или отпевать или если он сам идет туда венчаться, то вовсе не потому, чтоб сознавалась в том внутренняя необходимость, признавалась святость крещения, брака, церковного покаяния; делается это часто единственно для того, чтоб устранить от себя всякого рода притеснения, могущие быть со стороны как духовных, так и светских властей; следовательно, чисто из материальных расчетов, как необходимая формальность, требуемая законом и правительством”. На странице 24: “не венчание собственно нужно крестьянину, а позволение жить с избранною им подругой”, и, наконец, страниц<а> 28: “церковное покаяние (крестьянин) сочтет просто формальностью, так как он убежден в законности своей связи и ненеобходимости венчания”.

Не говоря уже о том, что все эти выписки еще более подкрепляют наше мнение о неправильности прежнего вывода г. Муллова, то есть, что сводные браки происходят от злоупотребления властей, они же, эти выписки, свидетельствуют и о различии религиозных взглядов между французскими гражданами и русскими сводчиками.

Мы знаем, что во Франции гражданскому браку предшествовал брак церковный, существующий ad libitum [132] и до сих пор, и что народ французский, в силу всех особенностей своего развития, смотрел на церковное благословение брака как на известный вид договорной формы и потому нашел более удобным и соответственным своим понятиям заменить ее более упрощенными формами гражданского договора. Русские же сводчики, как явствует из слов г. Муллова, вовсе не признают никаких форм, ни церковных, ни тем менее гражданских, и держатся этого убеждения, вероятно, потому, что не видят в брачном союзе никаких элементов для договора, контракта.

132

По желанию, на выбор — Лат.

Брачный договор, как и всякий другой договор, может возникнуть только там, где нет другого начала, способного скрепить союз, где нет любви и доверия между людьми, вступающими в этот союз, словом, договор имеет предметом примирить интересы супругов и обеспечить их от взаимных обид, а не соединить их. Сводные же браки, напротив, имеют в виду только эту последнюю цель — соединение двух существ. Г. Мул-лов, к сожалению, не объясняет нам историю происхождения убеждений сводчиков о законности сводных браков, и потому мы не имеем возможности раскрыть это убеждение во всей его полноте. Очень может быть, что эти браки, то есть браки, совершаемые без участия духовных лиц, завещаны русской истории известной эпохой двоеверия и есть не что иное, как продолжение брачных форм дохристианского периода.

Мы выражаем эту загадку, ничем ее не подкрепляя; но она невольно приходит на ум, когда всмотришься пристальнее в основы сводного брака, в сущности, ничем не отличающиеся от православного брака. И там и тут не допускается никакой гражданской сделки, и любовь считается единственным началом, способным дать браку его законную силу, — словом, таинственным союзом любви, которого сочинить по произволу невозможно и которого отсутствие не в силах заменить никакой контракт, как бы мудро он ни был обдуман. Сходство, как видите, большое, но нельзя сказать, чтоб и разница в понятиях о сводном браке и о браке церковном была малая. Разница эта всем известна; наше дело было указать только на сходство, и, быть может, этому-то сходству, как основательно полагает профессор Лешков (см. “Русский народ и государство”, страница 268), мы обязаны быстрому распространению у нас христианства, которое нашло на нашей почве уже готовым и выработанным то самое понятие о браке, которое входило в основу христианского учения. Требование христианской церкви, говорит пр<офессор> Лешков (“Народ и государство”, стр. 268), совпало с требованием общины, рассматривавшей население страны массою сил, производящих все в общине и народе, богатство и благосостояние, и обеспечение”. Русский смысл никогда не совпадал в понятиях о роде человеческом с известным парадоксом Мальтуса о людях, лишних на пиру жизни, — парадоксом, который еще так недавно французский ученый Мишель Шевалье торжественно объяснял в своей речи, произнесенной в Coll`ege de France.

Возвращаясь к сравнению сводного брака с французским гражданским браком, мы должны прежде всего не упустить из виду следующей, весьма важной разницы между ними: французский народ отверг церковный брак, а русские поморцы только не приняли его.

Вторая, не менее существенная разница между этими браками заключается в основных понятиях супругов о их взаимных брачных обязанностях друг к другу.

Контрактная запись брака во Франции, кроме значения статистического и полицейского, имеет главною своею целью обеспечить договор супругов и будущность детей, рождаемых в этом браке. Но вопрос в том: достигает ли контрактная форма этой цели? Действительно ли она обеспечивает супругов и детей? Не говоря о том, что дурные супруги, как и всякие дурные люди, найдут тысячу случаев обмануть бдительность стражи, охраняющей ненарушимость их договора, можно думать, что между бедными людьми, которых во Франции, как везде, гораздо более, чем богатых, сказанная цель положительно не может быть достигнута. Работник или бедный чиновник, с трудом пропитывающий жену и детей, когда они живут вместе с ним, в одном общем помещении, и едят за одним столом, при всем желании обеспечить свою жену, расходясь с нею, не может доставить ей обеспечения, потому что его заработка не хватит на удовлетворение первых потребностей его самого и его жены при их раздельном житье на два дома, на два хозяйства.

И вот на помощь покинутой женщине является полицейская власть и в силу контракта удерживает у мужа определенную часть его состояния или дохода и отдает жене. Дело власти, значит, сделано; больше она уже ничего не может сделать; но что же из этого выходит? Муж, лишенный чувствительной части своих добытков, лишается и возможности безбедного существования, клянет жену, по милости которой не видит исхода из своего тяжкого положения, опускает руки, теряет энергию, нравственно падает и наконец тонет в омуте порока. Не лучшая участь достается и жене. Удерживаемая в ее пользу часть мужниных добытков далеко не обеспечивает ее насущных потребностей, а с прекращением его заработка субсидия ее вовсе прекращается, и нищета, со всеми своими спутниками, об руку с беспощадными указаниями природы, выводит покинутую женщину на путь разврата, по которому она быстрыми шагами идет к богадельне или к тюрьме. А дети?.. О них и говорить не стоит. Для них есть во Франции и благотворительные заведения и исправительные дома. Не таковы, как мы видели из прекрасной статьи г. Муллова, последствия сводного брака у русских поморских крестьян. Без контракта, без нотариуса, без всякого письменного обязательства берет себе мужичок бабу по сердцу, даст еще его благородию Степану Кузьмичу взятку за право ввести в дом жену и тянет вместе с нею свою многотрудную и горемычную жизнь, пока, по обстоятельствам, тот же или другой Степан Кузьмич не “прекратит их безнравственного сожительства”, то есть не разгонит их “на некоторое время”. Француз, быть может, и рад бы такой оказии, благо представился случай расстаться с женщиной, не представляющей более интереса новизны его чувственности; а толстоносый скиф Архангельской губернии не так думает. Уедет Степан Кузьмич из села, а он опять ютится к своей бабе, опять втихомолку переводит ее в свою избу и добровольно возвращает ей права, воспрещенные Степаном Кузьмичом. И так целую жизнь Степан Кузьмич разводит их, “прекращает их безнравственное сожительство”, а они опять сходятся, пока одного из них не понесут третий раз в церковь… Не-уже-ли же и здесь нет разницы между французским гражданским и русским противоцерковным браком? Французский становой пристав употребляет все усилия, чтоб свести дражайшие половины, и по большей части не успевает в этом; русский полицейский комиссар, наоборот, употребляет все усилия, чтоб развести их, — и усилия его тоже безуспешны. Не правда ли, какое близкое сходство?

Образованный француз без помощи комиссара никак, бедный, не может понять, что жена его и дети, им рожденные, нуждаются в его заботливости; а невежественный поморец, по глупости своей, дает комиссару последнюю деньгу, чтоб он только отстал и позволил ему жить вместе с женою и детьми, и повторяет свою невежественную пословицу, что “коли нет души, так что хочешь пиши”. Где же, помилуйте, этому сермяжнику, этому раскольнику зловредному понять все тонкости французского брака по контракту и вообще модного сожительства просвещенных супругов, держащихся другой пословицы: “Муж в Тверь, а жена в дверь”. Сказано уж, мужик несообразный, “ты его крести, а он в омут просится”, как говорит третья пословица.

Нам кажется, что если г. Муллову непременно нужно было приискать для сводных браков сходство с чужеземными обычаями, то его скорее можно было отыскать в понятиях о браке по библейски-талмудическому учению, [133] рассматривавшему брак как союз, освященный нравственностью, и в нравственности же полагавшему высшую его святость, способную умерять половые стремления, к которым побуждает чувственность, и облагородить их идеею о поддержании человеческого рода. Скорее оттуда, с еврейского востока, занесено славянам убеждение в необходимости одной нравственной связи для супружества, тогда как идея французского гражданского брака выработалась под взглядом римского мира, который был чужд нравственного взгляда на брак и где любовь считалась даже предосудительной, как у французов она нередко считается смешною и неприличною для людей comme il faut. [134]

133

См. исследование А. Думашевского: “Библ<иотека> для чт<ения>”. Январь 1861 г. — Прим. Лескова.

134

Приличный, порядочный — Франц.