Статьи
Шрифт:
Рукоположение
Наконец, мы приходим к таинству Рукоположения, таинству, о котором некоторые люди думают, что оно касается только отдельных лиц. В действительности, рукоположение — это событие Церкви и для Церкви, т. е. для всех.
Что такое священство? Мы часто думаем о нем в связи с понятиями власти, авторитета, поучений, уважения. Но в чем именно сущность священства? Авторитет? Привилегии? Возможность стоять на несколько ступеней выше других? Нет. Настоящая сущность пастырства такова: если каждый человек должен найти Христа в своей жизни, если инженеры–христиане узнают в Церкви, что значит быть христианином–инженером, если христианин–писатель находит в Церкви понятие о христианском искусстве, если христианин–отец и христианка–мать находят в Церкви понимание родительских чувств, то в центре общины должен быть кто–то, который, как Христос, не имеет ничего своего, но в котором и через которого каждый может найти свой путь. Суть священства, по словам апостола Павла, для всех сделаться всем (1 Кор. 9, 22), т. е. быть Христом для всех. У Христа не было частной жизни. У Него не было времени для Себя. Он совершенно
Конечно, на такое мы не способны! Но это тот идеал, который делает человека священником. Человек, который любит обсуждать службы, облачения, еще не священник. Настоящий священник тот, кто хотя бы раз в жизни почувствовал истинный смысл слов Христа: «Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся» (Лк. 12, 49). Священник, рукоположенный посреди Церкви за Божественной литургией, это тот, кто делает Христа присутствующим, кто «представляет» в самом реальном смысле Христову заботу, Христову любовь, Христово учение. Он тот, кто стоит среди всех и говорит: «Будем все во Христе». Священник сам составляет центр Церкви как единства и имеет власть преображать группу людей в Церковь, трапезу в Таинство, обряд или символ в действительность. Поэтому таинство Рукоположения касается не только посвящаемого, но всей Церкви.
Инициатива тут не человеческая, но Божья. Если мы верим в Святую Церковь, мы должны верить в священника. Его внешность, его поступки иногда такие человеческие, но все мы должны верить, что даже в его слабом голосе, в его человеческих слабостях проявляется сила Божья.
Все это лишь вступление к изучению таинств. Единственной целью было показать, что таинство — это преображающее действие, оно изменяет меня, простого человека, в христианина. Христианин тот, кто получил дар Духа Святого и поэтому способен сообщать новый смысл всему — событиям, отношениям, каждой минуте времени. Таинство превращает меня в апостола Христа. Мой мир может быть очень ограниченным, всего несколько человек, которых я ежедневно встречаю. Но в любых условиях Бог желает торжествовать, присутствовать. Когда мы выходим из храма, услышав последние слова: «С миром изыдем», — они могут для нас звучать как: «все кончилось, мы исполнили свой христианский долг». Хотя в действительности они должны звучать, когда мы выходим из храма и поем: «Видехом Свет Истины, прияхом Духа Небеснаго…», — как призыв к началу: «Мы видели свет Истины, получили Духа Небеснаго». Мы видели и получили для того, чтобы мы могли поступать как апостолы. Христос сказал им: «Вы же свидетели сему» (Лк. 24,48). Чему я свидетель? Я свидетель всего, что я видел, получил, что со мной произошло в Крещении. Я свидетель того, что Бог возлюбил меня, и значит, любит каждого, что Бог создал этот мир и, когда мир забыл Его, Он не забыл Свое творение. Он сошел на землю, Он страдал на Кресте, Он умер, Он воскрес из мертвых. Он возлюбил нас так, что даровал Духа Своего Святого. Все это Он дал нам как возможность, как обещание, как свободный дар. Всего этого я стал свидетелем в таинствах. Итак, когда я иду к людям, к тем, кто счастлив и кто страдает, к молодым и старым, я не приношу свои планы или мысли, но Самого Христа. Это и есть освящение жизни.
Основополагающий вопрос
Ибо время начаться суду с дома Божия. (1 Пет. 4, 17).
1
Собранные в этой книге статьи и наброски писались в течение последних двадцати с лишним лет в расчете на самых разных читателей — православных и инославных, — и чаще всего в виде отклика или размышлений ad hoc (по случаю): по поводу конкретных событий и явлений, имевших, как мне казалось тогда, жизненно важное значение для Православной Церкви. И если сегодня, несмотря на случайный и привременный характер этих membra disjecta (разрозненных частей), я все же решаюсь дать им «дополнительный шанс», то не столько ради высказанных или подразумеваемых в них ответов (быть может, кажущихся сегодня спорными и поверхностными), сколько ради самих вопросов, которые я постарался тогда сформулировать и которые — я убежден в этом — сегодня, как и двадцать лет назад, остаются насущными и актуальными.
Эти вопросы, как увидит читатель, затрагивают обширный круг тем: историю, богословие, литургию, канонический строй, экуменическое движение, миссию. Их внутренняя связь и единая перспектива определяются, как мне кажется, общим вопросом, из которого все они так или иначе вырастают и к которому в конечном счете возвращаются, — вопросом о судьбе Православной Церкви во второй половине XX столетия и в мире, радикально отличном от того, который сформировал наш менталитет, формы мышления и все наше бытие как православных христиан; в мире, который к тому же переживает глубочайший духовный кризис, год от года все сильнее выявляющий свой поистине глобальный масштаб. Я думаю, что этот основополагающий вопрос, само его содержание и актуальность коренятся в двух тенденциях, которые, будучи равно новыми и беспрецедентными в истории Православной Церкви, стали своего рода фокусом кризиса, поразившего ныне всю нашу церковную жизнь. Первая из них — захватывающе–трагическая цепь крушении прежних органических православных миров, которые всего несколько десятилетий назад мыслились природным и исконным «обиталищем» и средой Православной Церкви, и не только крушений, но и превращений их в объект жестокой атаки со стороны крайнего и тоталитарного секуляризма, враждебного религии, духовной природе и призванию человека. Вторая тенденция — стремительный рост православной диаспоры на Западе, которая, при всей случайности ее исторического происхождения, кладет конец прежнему замыканию православного мира Востоком, их традиционному отождествлению и, следовательно, знаменует начало новой судьбы этого мира — теперь уже на Западе и в контексте
западной культуры.Я думаю, что даже поверхностный анализ этих тенденций выявит их особое, поистине ключевое значение для православной культуры — как завершения одной эпохи и начало новой. То, чему положили конец эти тенденции, не было каким–то случайным или периферийным элементом церковной жизни — напротив, речь идет об органическом взаимосоответствии и взаимоинтеграции Церкви и общества, Церкви и культуры, о том образе жизни, сформированном и вскормленном Церковью, который до самого недавнего времени был существенным и фактически единственным образом отношения Православной Церкви к «миру». Несомненно, есть глубокое различие между трагической судьбой Церкви под властью тоталитарных и воинствующе–атеистических режимов Восточной Европы и ее внешним успехом на свободном и демократическом Западе. Это различие, однако, не должно затемнять для нас более глубокий смысл обеих тенденций, раскрывающий в них два измерения, два «выражения» одной и той же радикально новой и беспрецедентной ситуации — ситуации, которая характеризуется, во–первых, тем, что Православие утратило свой исторический дом, т. е. «православный мир», а во–вторых — его насильственным отторжением от «культуры», т. е. органического единства национальной и общественной жизни, и, в–третьих (последнее по счету, но не по значению обстоятельство) — его вынужденной встречей с Западом.
В самом деле, идеологические системы, именем которых Православие преследовалось на Востоке и весьма тонко, но не менее активно третировалось на Западе, не только имеют общее западное происхождение, но при всех их различиях и взаимной нетерпимости являют собой итог — кризис — западного духовного и интеллектуального развития и, без сомнения, плод все того же западного древа.
Основной смысл теперешнего кризиса заключается в том, что мир, где суждено жить Православной Церкви сегодня — будь то Восток или Запад — не является ныне ни ее родным, ни даже «нейтральным» по отношению к ней миром — более того, он стал миром, оспаривающим само ее существо и жизненные основы, — миром, вольно или невольно сводящим ее к тем ценностям, тем жизненным философиям и мировоззрениям, которые глубоко отличны, если не прямо противоположны ее видению и опыту Бога, человека и жизни. Это делает современный кризис куда более глубоким и необратимым, чем последовавший за падением Византии в 1453 г. Турецкое завоевание было политической и национальной катастрофой, но не концом и даже не надломом тогдашнего «православного мира», т. е. той культуры, того образа бытия и мировоззрения, которые объединяли ревесьма несовершенные — отношения «симфонии». Православные веками жили под турецким владычеством, но они жили в особом мире и сообразно своему жизненному укладу, который определялся религиозным мировоззрением. Ныне этому миру пришел конец; что же касается жизненного уклада, то он просто сметен культурой, не только чуждой Православию, но все заметнее удаляющейся теперь и от своих общехристнанских истоков.
Я прибегаю к слову кризис, которым сейчас, как известно, сильно злоупотребляют. Но если использовать его в первоначальном (и христианском) смысле, имея в виду суд, т. е. ситуацию выбора и решения, выявления воли Божией и мужественного ее приятия, то сегодняшнее положение Православной Церкви выглядит поистине критическим. Настоящая книга сложилась из раздумий и впечатлений, навеянных различными аспектами и измерениями этого кризиса. Она является попыткой (безусловно, спорной и несовершенной) увидеть не только истинный смысл кризиса, но и открывающуюся в нем волю Божию.
2
Беспокойство, сквозящее в каждой из собранных здесь статей, вызвано не столько кризисом, который я по причинам, рассмотренным в соответствующих местах книги, считаю потенциально благотворным для Православия, сколько другим обстоятельством.
Для Церкви всегда было благом Божие напоминание, что мир сей, даже называющий себя христианским, не в ладах с Христовым Евангелием и что «кризис» и порожденная им напряженность являются, помимо всего прочего, единственно нормальным модусом отношения Церкви к миру, и притом ко всякому миру. Гораздо большее беспокойство внушает мне отсутствие такого рода напряженности в нынешнем православном сознании и наша очевидная неспособность понять истинный смысл кризиса, повернуться к нему лицом и найти пути его преодоления.
Да, мы наблюдаем возрождение в Церкви той апокалиптической настроенности, которая периодически возникает на каждом зигзаге ее земного странствия и ознаменована ожиданием конца мира. Но Православная Церковь никогда не считала такое мироощущение выражением своей веры, своего понимания ее миссии в мире. Ибо христианская вера, при всем ее эсхатологизме, безусловно, не апокалиптична. Эсхатологизм Церкви означает, что она по самой природе своей принадлежит концу, последней реальности того мира, который «проходит», т. е. Царству Божию. Он означает, что с самого начала, от «последнего и великого» дня Пятидесятницы, она жила в «последних днях», во свете Царства, и что подлинная жизнь ее «скрыта со Христом в Боге». Это означает также, что само ведение конца и постоянная причастность ему, относящие Церковь к миру, образуют такое сопряжение «теперь» и «еще не», в котором заключается смысл ее пребывания в мире и, кроме того, единственный источник победы, победившей мир.
Напротив, апокалиптизм есть чистая ересь, ибо он означает отрицание христианской эсхатологии, замену ее манихейским дуализмом, отказ от того напряжения между бытием в мире и неотмирностью, которое определяет жизнь Церкви. Нашим новоявленным апокалиптикам невдомек, что, вопреки их собственным декларациям о верности истинному Православию, в духовном плане им гораздо ближе всякого рода экстремистские движения и секты, которыми изобилует панорама религиозной жизни современного Запада, чем кафоличность православной традиции с ее трезвением, свободой от экзальтации, страха и любого редукционизма. Их позиция типична для пораженцев, неспособных встретить кризис лицом к лицу, разглядеть его истинное значение и поэтому просто