Статуи никогда не смеются

— Здесь жарко.

— Ты женат, Якоб?

— Нет, ведь я еще молод… Успею, хочу пожить. Разве не так?

Клара кивнула. Внезапно она снова почувствовала себя легко. Вот удивится завтра Труда, когда она расскажет ей об уколе морфия и о приключении с этим коммунистом из полиции! Конечно, она не поверит. Впрочем, какое это имеет значение; важно только, что сегодняшний вечер не такой, как все. По крайней мере она не скучает. Если бы она пожелала, этот холодный, бесстрастный человек упал бы к ее ногам. А вообще-то, кто его знает? В этот момент ей хотелось, чтобы Албу был груб, чтобы он схватил ее на руки, стиснул, крикнул на нее. Но Албу чувствовал себя неловко, не знал, куда девать ноги. Он вытянул их, потом поджал, снова вытянул. Закурил, пепел упал на ковер, он нагнулся, чтобы подобрать его, но рассыпал снова. Рассердившись, он потушил сигарету. Потом расстегнул еще две пуговицы на мундире. Облегченно и шумно вздохнул. Клару передернуло, как от озноба.

— В покер умеешь играть?

— А как же, черт возьми… Что же ты обо мне думаешь? Думаешь, все коммунисты — дураки?.

— Ты коммунист?

Албу вздрогнул:

— Не будем говорить об этом. Лучше поговорим о тебе. Ты красивая, Клара. Честное слово. Очень красивая. Господина Вольмана нет дома?

— Нет. Я одна.

— Совсем одна?

— Нет, здесь слуга. Но он спит. — Клара говорила громко, чтобы слышал и Вальтер. Она была уверена, что он поблизости и слышит каждое слово. — А почему ты об этом спрашиваешь?

Она встала и прислонилась к стене. Албу раздевал ее взглядом. Он тоже встал, подошел к ней. Клара сделала шаг в сторону, но Албу схватил ее, обнял.

Кто-то постучал в дверь. Потом дверь открылась, и на пороге появился Вальтер.

— Вы звали меня, мадемуазель Вольман?

— Да, Вальтер. Ванна готова?

— Да, мадемуазель Вольман.

— Спасибо. Проводи господина Албу.

Албу ничего не понимал. В смущении он застегнул мундир и поклонился Кларе.

Клара подождала, пока закроются ворота, и позвонила Вальтеру.

— Если я еще раз увижу, что ты подслушиваешь у двери, ты вылетишь отсюда! Понятно?

— Да, мадемуазель Вольман. Разрешите удалиться?

— Иди к черту.

— Благодарю вас, мадемуазель Вольман.

4

Герасим остановился у одного из станков. Видя, как он морщит лоб, девушка, которая связывала разорванные нити, удивленно посмотрела на него… Может быть, он что-нибудь забыл?

Герасим напряженно вслушивался. Вдруг он понял, в чем дело: в сложном шуме машин чего-то не хватало, не было слышно низкого, глубокого и монотонного рева ткацкого станка № 12. Станок № 12 не работает! Он бросился туда. Десятки нитей, спустившись с веретен, переплелись, как паутина.

— Он куда-то вышел. Нитки запутались, и я остановила станок. У меня тоже порвались нитки, поэтому я не успела помочь ему.

Последнее время Балотэ действительно часто выходил из цеха. Герасим сжал губы, поставил на пол ящик с инструментами и направился в коридор. Подходя к уборной, он услышал смех и знакомый голос: голос Симанда из столярной мастерской. Какого черта ему здесь надо? Герасим вошел. Дверь завизжала. Густой табачный дым поплыл Герасиму в лицо. Несколько парней с сигаретами в руках, подпиравших стену, обернулись. Не успел он спросить, что они здесь делают, почему гоняют лодыря, как все побросали окурки и отправились с невозмутимыми лицами в цех. Герасим пошел следом за Балотэ и нагнал его у станка в тот момент, когда парень изливал на запутавшиеся нити потоки ругани.

— Товарищ Балотэ…

— Что тебе надо, товарищ Герасим? Хочешь учить меня? С каких это пор нельзя стало сходить в уборную?

Балотэ поднял на Герасима широкое ухмыляющееся лицо и обнажил свои редкие зубы.

— Да ходи сколько тебе вздумается! Но учти: поломка произведена нарочно. А это один из лучших станков. В следующий раз, прежде чем уйти, останавливай. его.

— Ну, раз машина хорошая, чего ж она путает нити? Лучше заботьтесь об этих вот хороших и не ломайте себе голову над ржавым хламом.

— Ага, понятно, — улыбнулся Герасим. — Об этом вы и рассуждали в уборной?

— Ты что, возражаешь против совещаний? — набросился на него Балотэ.

— Я против пустых слов.

— А это уж не твоя забота, — попытался тот обрезать Герасима. — Отвечай себе на здоровье за производство, ведь тебе за это платят. А меня еще, насколько я знаю, насильно к вам не записали. Занимайся агитацией среди своих коммунистов, а нас оставь в покое. Лучше бы ты и твой умник Хорват подумали о том, что, если установка станков пойдет за счет управления, ткани снова подорожают. А крестьяне станут дороже продавать хлеб. Не так все просто, как вы думаете. Бросаете слова на ветер… а рабочие пожинают бурю.

Герасим спокойно посмотрел на него и сказал медленно, подчеркивая слова:

— До сих пор я думал, что ты социал-демократ. Теперь я вижу, что ты прихвостень барона.

Балотэ сплюнул в сторону и повернулся к Герасиму спиной.

— Не мешай мне работать. В субботу мне получки даже на хлеб не хватит.

Герасим пожал плечами. У одного из дальних станков он увидел Симанда, разговаривающего с несколькими женщинами. Он стиснул зубы и направился туда.

5

Над станками парили белые облака прозрачного пуха. Воздух в цехе был горячий, спертый. Из красильни доносились крепкие запахи кислот. Люди дышали прерывисто, кровь стучала в висках. Из-за непрекращающегося воя станков слов не было слышно: рабочие привыкли угадывать их по движению губ. Причудливые тени передаточных ремней играли на серых покоробившихся от сырости стенах.

Хорват с трудом протиснулся между станками.

— Нелегко пройти, когда ты толстый, как бочка, — крикнул кто-то ему вслед.

— Нетрудно говорить глупости, когда в голове опилки, — набросился на того Жилован и помахал Хорвату рукой.

Хорват засмеялся и в шутку погрозил кулаком. Выйдя во двор, он глубоко вдохнул свежий, чистый воздух. Хотел несколько минут постоять на солнцепеке, но вспомнил о заседании в уездном комитете. Поспешно вынул часы: только час, еще есть время, чтобы сходить в столовую. В дверях чесальни появился Симон. Хорват увидел его. Крикнул:

— Пойдем в столовую, товарищ Симон?

Он остановился, поджидая его. Симон огляделся вокруг. Он искал повода отказаться, но Хорват спокойно улыбался и, казалось, был готов ждать сколько угодно.

— Пойдем, — ответил Симон. — Хоть и не люблю я мамалыгу и предпочитаю обедать дома.

— Тебе больше нравится белый хлеб, — засмеялся Хорват. Но Симон знал, что он говорит серьезно.

Ответил, дружески улыбнувшись:

— Да, белый хлеб и жаркое из гуся. С капустой и морковью. — Он снял очки и протер их большим красным платком. Потом уже серьезно продолжал — Ты знаешь, Хорват, я целый год не ел птицы. — Он взял Хорвата за руку. — Ну, ладно, пошли. Мы спорим, как люди с очень низким политическим уровнем.