Статуи никогда не смеются

— Если я захочу, я могу их взять домой, так?

— Нет, товарищ Штефания… Домой ты тоже не можешь их взять.

— Значит, я на том же положении, что и барон.

— Нет.

— Иди ты к черту, Герасим… ты говоришь глупости. А я считала тебя серьезным человеком. — Она помолчала, потом наклонилась к уху Герасима. — Скажи по правде, ты тоже сшил себе новый костюм на деньги барона? Конечно, сшил. Только тебе стыдно носить его.

— Никакого я себе костюма не шил.

— Ну и дурак. Я бы сшила. Симон ведь себе два костюма сшил, а ты ни одного? Тем более, что я слышала, вам трудно живется. Петре уехал из дома и не помогает вам, мать твоя все болеет, а ты… голь перекатная… Все равно тебя исключат из партии… По крайней мере хоть воспользовался бы чем-нибудь.

— Кто тебе сказал, что меня исключат из партии?

— Кто?.. Как будто не знаешь… Я слышала, как об этом говорили здесь, в цехе. Ведь ты вчера из-за этого был в уездном комитете. Правда?

«Кто же это мог сказать рабочим на фабрике?.. Ведь я сам никому не говорил. Никому не рассказывал, что произошло вчера вечером. Бэрбуц? Уж не он ли оповестил рабочих?.. Чего доброго…»

— Ну, что же ты молчишь? Правда это?

— А ты не знаешь, за что меня исключат из партии? — спросил ее Герасим.

— Потому что ты — прихвостень барона. Разве ты только что не беспокоился о его станках?

Герасим хотел что-то объяснить ей, но она отвернулась в знак того, что говорить ей с ним больше не о чем. Герасим взял свой ящик и направился в прядильню.

Рев станков заглушал его шаги, нельзя было различить никаких звуков. Ему казалось, что этот рев раздается у самых его барабанных перепонок; шум нарастал и спадал, как мелодия, передаваемая по радио на коротких волнах.

В прядильне станки шумели тише, зато самый звук был более диким. Герасиму он казался похожим на хрип умирающего зверя или на тяжелое, приглушенное дыхание земли. Из всех цехов Герасиму больше всего нравилась прядильня. Особенно сейчас, осенью, когда лучи солнца пробивались сквозь грязные стекла. Здесь билось сердце фабрики. Тысячи передаточных ремней крутили веретена, вдыхая жизнь в белую паутину нитей.

За одним из станков он увидел Марту Месарош, она склонилась над веретенами. Сейчас она показалась ему более худенькой, чем тогда, когда он видел ее в первый раз. Хотя нет! Под клетчатым халатом обрисовывались круглые бедра. Герасим невольно остановился. Как будто почувствовав, что кто-то на нее смотрит, Марта обернулась. Узнала его и заулыбалась. Улыбнулись яркие влажные губы, и на бледных щеках появились две ямочки. Герасим не мог понять, как он до сих пор не замечал их.

— Как поживаешь, Марта? Как управляешься со станком?

— Хорошо. А как ты живешь?

Герасим удивился, что она обратилась к нему на «ты», но сделал вид, что не заметил.

— Хорошо живу.

Она повернулась к оборванным нитям, Герасим не сводил с нее глаз.

«Жалко, что она слишком молоденькая! А почему жалко?» — спросил он себя и не нашел ответа. Он улыбнулся и пошел дальше. Но собраться с мыслями уже не мог. Он вспомнил вдруг о пуговицах, которыми, как он слышал, пришлось поужинать Албу. Перед его глазами вставал начальник полиции с салфеточкой на шее, он ел пуговицы со своего мундира, потом появлялась искаженная физиономия Бэрбуца, всплывали лица тетушки Штефании, Симона, и снова он видел ямочки на щеках Марты, ее длинные густые ресницы, маленький рот, круглые бедра… Он повторял ее имя: «Марта… Марта…» Даже в имени было что-то милое, молодое. Выйдя из цеха, он принялся насвистывать.

«Вот так-так, меня выгоняют из партии, а я насвистываю». Он ускорил шаг, поспешил в котельную к Трифану. Тот стоял, прислонившись к черной, измазанной угольной пылью стене, и сворачивал из газеты самокрутку.

— Что случилось, Герасим? С чего это тебе так весело?

Лишь в последнюю минуту Герасим сдержался, чтобы не рассказать ему о Марте. Нахмурился.

— Мне совсем не весело. — И он передал Трифану все, о чем говорил с Бэрбуцем.

Трифан посоветовал обсудить этот вопрос с Жилованом или с Суру. Герасим рассказал и о разговоре с Суру.

— Ничего. Давай после смены встретимся в цехе.

Герасим вернулся в свой цех, по пути он снова прошел через прядильню.

4

— Ну вот, — сказал Жилован. — Я беседовал с Бэрбуцем. Не могу понять, что и думать, ведь я тебя знаю давно. Если ты полагаешь, что с товарищем Суру говорить бесполезно, тогда напиши в Центральный Комитет. Потребуй расследования…

— Как будто у Центрального Комитета нет других дел, как все бросать, срываться с места и разбирать недоразумения среди членов партии. У них работы выше головы…

— И все же это единственный выход, — задумчиво сказал Трифан.

— Но скажи все же, почему ты не хочешь ехать в Ширию? — спросил Жилован.

— Потому что у меня сложилось такое впечатление, что кто-то хочет от меня избавиться.

— Ты слишком высокого о себе мнения… Не такая уж ты важная персона, чтобы тебя понадобилось удалять.

— Повторяю, здесь дело не во мне, а в станках…

— Почему ты все время стараешься показать, будто только тебя одного волнует этот вопрос? Какая выгода Бэрбуцу от того, что станки не будут собраны?

— Ты совершенно неправильно ставишь вопрос, — перебил его Герасим. — Речь идет не о Бэрбуце, а о Вольмане. Ответь мне: почему не собирают станки?

— Не знаю, — признался Жилован. — Это единственное, чего я не понимаю…

— Ну вот, видишь?.. И Бэрбуц все время обходит этот вопрос. Он говорит со мной о Ширин, о чем угодно, но только не о станках. Именно поэтому я и не хочу уезжать отсюда. Если мы оставим это, станки еще год, а то и два будут ржаветь на складе.

— Я на твоем месте все-таки написал бы в ЦК.

— Нет. Я уже сказал тебе. Не стоит их беспокоите.

— Это же глупо! — рассердился Трифан. — Послушать только — нельзя их беспокоить! Для того они там и находятся, чтобы нам помогать. А сейчас их помощь как раз больше всего и нужна. Не нравится мне, что под тебя подкапываются. Вам не кажется странным, что Хорват, который пытался ускорить сборку станков, погиб по неизвестной причине, а теперь вот Герасима хотят послать на село? В чьих интересах все это делается? Ясно. Только барону выгодно, чтобы Герасима здесь не было или чтобы вопрос о его пребывании в партии был поставлен на обсуждение, чтобы Герасима уничтожили. Вот о чем нам нужно подумать, Жилован. Понимаешь?.. А то, чего доброго, его действительно исключат.

— Это невозможно, — разозлился Герасим. — Люди знают меня. Да и в конце концов не во мне дело, пусть меня исключат. Важно, чтобы началась сборка. Так и Хорват говорил. Ты помнишь? Люди будут судить обо мне не по партийному билету, а по делам.

— Да, но тебя лишат права голоса.

— Правда на моей стороне.

— Это верно. Но бывает, что правда вскрывается поздно…

— Хорошо, но ведь я желаю фабрике только добра.

— Я уверен, — заявил Жилован, — что и Бэрбуц желает фабрике добра.