Ставка больше, чем мир
Шрифт:
Такого насоса, в лице просоленного дыханием восьми морей и двух океанов клада данцигского сального юмора и ганзейских кабацких традиций, узреть перед собой он не ожидал. А поначалу тот был сама деловая респектабельность и учтивый педантизм: «Не соизволите ли разделить с вашим шкипером чашечку кофе, ровно в 16:30?» А ведь ему еще «собаку» стоять.
«Итого, в результивной части имеем: два пузырька Егермайстера по 0,75 на двоих. Пусть оно и под добрую закуску, но это… трошечки перебор…»
Известием о том, что он покидает Питер и любимую минимум на месяц, Василий огорошил Верочку вечером, после посещения ими Катюши Десницкой в больнице. И воспоследовавшего за этим неожиданного
Поскольку Василий и Михаил Александрович уже успели про что-то пошептаться с утра пораньше, Вера на подобное продолжение дня не рассчитывала. Но форс-мажор есть форс-мажор: надо было разруливать ситуацию, не имея времени ни на размышления, ни на подготовку. Разбираться, как именно по этикету положено принимать к обеду таких гостей, было поздно. Оставался единственный доступный вариант действий – «по-русски»: что в печи, все на стол мечи.
Слава богу, молодая хозяйка и ее шустрые помощницы, женушки «двоих из ларца» – Бурноса и Бабушкина – в грязь лицом не ударили. По части кулинарии и застольного сервиса все всем остались довольны. Или, во всяком случае, сделали вид. Что подтвердил Василий, шепнув ей во время проводов именитых гостей: «Дважды зачет, дорогая!»
Почему именно дважды, догадаться Верочке труда не составило: по ходу разговоров выяснилось, что великий князь Сергей Александрович и его спутница жизни приехали не только познакомиться поближе с новым другом Михаила Александровича. Они также выполняли просьбу государыни относительно желания царя видеть ее, Верочку, в роли одной из камер-фрейлин Александры Федоровны. А фактически в качестве медицинской сестры и сиделки при цесаревиче Алексее.
Банщиков, когда заезжал к ним вместе с великой княгиней Ольгой Александровной, пообещал полностью проинструктировать Веру по поводу техники переливаний крови и прочих процедур, которые будут необходимы малышу. В себе она была уверена, так что по медицинской части проблем не должно было возникнуть. Но оставалось самое главное – получить согласие императрицы. Александра Федоровна никогда не допустила бы до своего сына кого-то, к кому питала хоть малейшее пред-убеждение. Спешки в «кадровых» вопросах она также не любила, поэтому прислала на предварительные смотрины Верочки человека, чье мнение ценила и кому вполне доверяла, – свою старшую сестру.
Елисавета Федоровна еще до чая, под предлогом того, что «мужчинам, пожалуй, надо позволить немножко переговорить о своих делах», попросила Веру показать ей их с Василием новые пенаты. За этим неспешным занятием женщины разговорились. Великую княгиню интересовало в первую очередь то, что выпало Верочке на долю в Порт-Артуре и Владивостоке, а также история Кати Десницкой. И, похоже, что бесхитростный рассказ собеседницы запал великой княгине глубоко в душу.
Рассказ о крови и страданиях, об ампутациях, гангрене и стафилококке, о мастерстве и стоицизме хирургов, о мужестве и терпении несущих свой крест израненных русских воинов, о тотальной неготовности к войне и об огромных усилиях, которые приходилось затрачивать всем, снизу доверху, на преодоление вызванных этим трудностей…
– Верочка, душенька, как же все это печально. Как больно и страшно. Если даже на долю простого медицинского персонала выпало столько испытаний. Причем во многом вызванных даже не деяниями врагов, а нашим внутренним неустройством, неученостью, леностью, нерадивостью, стяжательством. Представляю, каково было видеть это тем, кто сам воевал! А видели они, конечно, побольше вашего. Теперь я совершенно понимаю, почему Михаил Александрович столь категорически, наотрез отказался смягчить формулировки по делу генералов интендантского управления, о чем Сергей задумал снова его просить. Видимо,
напрасно это… Но да бог с ними, с генералами. Сейчас я хочу поговорить о вас, Вера, – великая княгиня взглянула Верочке прямо в глаза и с улыбкой произнесла: – Милая, вы уже готовы к встрече с государыней?– Относительно возможной помощи государю наследнику по медицинской части?
– Да. Но не только… Вы ведь понимаете, душенька, что нахождение при Дворе – это масса особых правил и условностей? Оно накладывает на человека множество различных обязанностей, к которым нужно быть готовым. И, пожалуй, главное, для него – понять умом, принять душой и сердцем то, что его личная свобода весьма сильно уменьшится. Вы, моя дорогая, будете в первую очередь принадлежать императрице, государю и их семье, а потом лишь – себе и будущему супругу. И конечно, вы должны понимать, что официальное представление и назначение вас ко Двору может состояться не ранее вашего венчания с Василием Александровичем. Моя сестра весьма щепетильна в вопросах, касающихся общественной морали и духовной чистоты перед Господом. Но это вовсе не чопорное английское ханжество, как имеют бесстыдство заявлять некоторые особы, чья гордыня уязвлена нежеланием государыни видеть их в кругу своего общения. Только, ради бога, не сочтите мое замечание обидным для вас лично, пожалуйста.
– Конечно, я все это понимаю, ваше высочество. И по поводу жизни во грехе вы бесспорно правы. Как только в Петербург приедет мой старший брат, возвращающийся из японского плена, мы с Василием тотчас обвенчаемся. Но все-таки прошу, поймите и вы меня правильно: для меня Двор, высший свет и все, что с ними связано, значат совсем не то же самое, что вожделенный майский цвет для пчелки. Главное для меня, это посильно помочь нашему юному будущему государю. Я уже много говорила об этом с Василием Александровичем и с Михаилом Лаврентьевичем, когда он к нам заезжал, и…
– Вот и славно. Пожалуй, на том мы и порешим: не будем откладывать. Послезавтра сюда, к парадному подъезду, прибудет карета. К десяти за вами заедет Петр Михайлович Попов, главврач Екатерининской больницы. Будьте готовы: вас будут ждать в Царском Селе. Кстати, мы с Сергеем Александровичем будем очень рады приглашению на вашу свадьбу, милая. Да! И еще… – Великая княгиня улыбнулась, еще раз внимательно оглядев Верочку с головы до носков туфелек. – Моя сестра обожает лилии. Возьмите белые, они прекрасно будут гармонировать с вашей прической.
В первый раз ему было безумно тяжко расставаться с Верой. Нет, раньше, конечно, тоже не «вскочил, зажужжал и улетел». Но все же полегче. Может быть, потому, что тогда вокруг шли бои, а в Питере за пару первых по-настоящему мирных недель они успели привыкнуть к уюту и теплу семейной жизни? К тому, что тихонько засыпать в объятиях любимого и просыпаться, прислушиваясь к дыханию любимой у твоего плеча, – это правильно. Конечно, к простому человеческому счастью, как и ко всему хорошему, легко привыкаешь. Но, увы, счастье людское не властно отменить, изгнать навсегда войну…
Она может лишь затаиться на время, чтобы потом вновь властно напомнить о себе тому, кто некогда дерзнул сойтись с нею. Тому, кого она не отпустит уже до скончания его дней. И не имеет значения, кто или что привело к ней будущего ЧЕЛОВЕКА ВОЙНЫ. Ей не важно, какие мысли или желания двигали им тогда: патриотизм, юношеский задор, самоутверждение, товарищеский или гражданский долг, поиск риска и приключений, жажда мести, соблазн безответственной наживы или потребность дать выход рвущимся наружу первобытным инстинктам. Без разницы ей и то, за правое дело ему предстоит завтра сражаться, или он обнажит клинок в интересах сил зла. Все это рассудит история, которую напишут торжествующие победители. А для него важно знать и помнить, что, один раз войдя в его жизнь, война больше никогда не вернет ему полной свободы. Никогда!