Стая воспоминаний (сборник)

— Навались! — крикнул вдруг Данилец, и Прося, спохватившись и поймав на себе сердитый взгляд старого плотогона, начала отчаянно вонзать голенастый шест.

Она почти переламывалась, стараясь, она крепко стояла на податливых бревнах, стояла уже тоже в резиновых сапожках, испещренных зелеными ниточками присохшего сена.

— Влево греби! — опять боевым голосом подал команду Данилец, и теперь увидела Прося, как там, на замыкающем плоту, Антон всей грудью навалился на гребь, поворачивая ее вбок.

Так привычны и не скучны эти команды: «Влево греби!», «Навались!». Жизнь плотогона и состоит из этих бедных распоряжений, молчаливого труда и неспешных перемолвок ночью, у костра на плоту. И, казалось бы, зачем ей, Просе, все это, нелегкое, однообразное, в чем она видит очарование подобной жизни, а вот предпочла она эту упоительную для нее жизнь всему остальному — лесному Смычкову, конторскому сидению, деревенским вечерам с комариным звоном…

И вот же не только кухарка она, а работница с залоснившимся шестом, и работать нелегко, и отдохнуть можно тогда, когда река открывает впереди ровные плесы и плоты послушно идут вниз.

Да, вывернула Припять на луговое раздолье, отступили от низких ее берегов лозняки, и течет река широко и лениво под этим клонящимся к закату солнцем, и так хорошо слушать мерный ход катера далеко впереди, постук сталкивающихся бревен, журчанье воды, басок десятилетнего человека Павлика, который, подражая старому плотогону, таращит испуганные глаза и покрикивает самому себе: «Влево, влево! Не то развернет к берегу…»

«Гони, гони плоты наши, Павлик!» — позавидовала она расторопности мужичка в берете и, отбросив шест и почувствовав, как близки ей все эти люди на плотах, как скучала она без них в районном, уютном, деревенском городе, без боязни запрыгала по бревнам на замыкающий плот, к греби, к Антону.

Даже Данилец загляделся на нее, даже Данилец положил наполовину мокрый, тиною облепленный шест, поискал, присаживаясь, руками ящик с дегтярной печатной надписью «Машдеталь» и то ли одобрительно, то ли с постоянным ворчливым недовольством воскликнул:

— Во! Хоть постриглася в городе…

— А что? — обрадовалась она самому ворчанию его. — Укоротила волосы. Ведь я пловчиха!

— Во-во! Пловчиха, — ядовито согласился плотогон, и опять непонятно было Просе, то ли покряхтел Данилец, то ли посмеялся так невесело и скрипуче.

Но текла меж лозы, меж золотеющей лозы Припять, постукивали в воде бревна, пахло тертой корою, шла жизнь на плотах, и нужно понимать и прощать грубоватых людей, с которыми делишь речную дорогу и для которых разводишь костер и варишь хлебово в чумазом котле.

Казалось, очень сосредоточенно работал Антон у греби, из-под которой с дождевым шумом вырывались лопающиеся пузыри, но легко можно было обнаружить по его красному напряженному лицу, по его медвежьим глазам, что он более всего ждет ее голоса.

— Дай помогу, — попросила она, потянувшись к греби сильной загорелой рукой.

— Сам, — торопливо возразил он, без нужды нажимая на гребь и щуря карие глаза, и она в этот миг подсказала себе находчиво: «Ровно Павлик! Сам себе приказывает, сам исполняет… Интересные люди мужчины!»

— А я видел в газете фото, — вроде с раздражением заговорил он. — Ну, то, где ты на этом… как там у вас?.. бассейне. Ты и еще одна в шапочке, на выдру похожая.

Прося счастливо засмеялась, вспоминая, как там, в пыльном, деревенском городе, тяготилась суетой соревнований и все помышляла скорее оказаться возле будки-конторы перевального пункта и сквозь рев и треск трелевочных тракторов услышать корявые слова Антона Ковриги: «того самого», «как там у вас», «ну ты это…»

А он вдруг поворотил к ней гневное лицо, наверняка обиженный сейчас непонятным ему счастливым смехом, и зло опустил руки с рулевого бревна:

— Ну, ты это… берись, спорцменка! — И отошел, засовывая руки в карманы выгорелых серо-зеленых солдатских галифе.

И как только ухватилась она за гребь и напористо стала отводить в сторону тяжелое рулевое бревно, как только почувствовала, что ей, ее рукам покорен караван и что править грузными плотами и есть великая радость, молодечество, шик жизни, то не поверила возможности расстаться с этой вольной жизнью, если даже невмоготу ей станет на плотах рядом с обидчиками.

И она держала гребь надежно, смотрела на струистый след, на измятую воду на середине Припяти, там, где прошел караван, а потом сильнее нажала на гребь — и хвост лесного каравана стал изгибаться, покорный ей, ее рукам.

Припять вновь запетляла среди раскидистого лозняка, маленьких луговых островков, заросших сабельной осокой, и глухих чащ, из которых выходила вдруг красная корова и тоже, казалось, смотрела на реку, на зыбистый след каравана. И прибавилось работы Просе! Зорко нужно следить за рекой, огибать неожиданные повороты, беречься приближающегося вдруг отвесного, источенного опустевшими стрижиными норами берега, выравнивать плоты к стремнине. Зато какое настоящее дело, и какая твердость в ногах, и какая сила в руках, и как поет ветерок во рту, если вдохнешь воздуху открытым ртом!

Может быть, долго управляла она караваном и не замечала никого из странствующих на плотах людей, а может, лишь теперь оказался за спиной Данилец, и едва она увидела сборчатое его лицо, тотчас молча передала ему рулевое бревно, остерегаясь ворчания и замечая непривычное смущение на древнем лике Данильца. И, думая о том, что все еще может перемениться к лучшему и что плотогоны поверят в ее преданность реке, она запрыгала к тому плоту, на котором то полулежал Антон Коврига, то подхватывался и замирал с шестом в руках, целясь на воду.

Он опять прилег на бревна и, должно быть, не обнаружил, как прогибались бревна под ее ногами, а она приблизилась настолько, что разглядеть сумела в руках его маленькую и уже с синеватым сальным пятном районную газету, где даже издалека черный квадратик фотоснимка в газете напомнил ей о последних соревнованиях лета, о той незнакомой, знаменитой на весь деревенский город пловчихе, с которой и засняли ее, Просю. Помнится, знаменитая пловчиха, покровительственно глядя на нее и поправляя для снимка резиновый шлем на голове, спрашивала немножко капризным голосом: «Прося? А почему — Прося? Я что-то не слыхала такого имени…» И она, польщенная добротой знаменитой пловчихи, отвечала ей с радостной поспешностью: «Фрося я, Фрося! Ну, а по-деревенски Прося. Просей меня и зовут все — и в школе звали, и в Смычкове, и на плотах…»

«Фрося я, Фрося!» — словно повторила она и теперь настоящее свое имя, с улыбкой узнавания посматривая на газету, словно тисненную плитками, на запечатленный вечный миг случайной дружбы.

И вдруг испугалась, потому что, обернувшись, словно испугался ее сначала Антон и движениями фокусника сложил в стопку газетку, волшебно уменьшившуюся до размеров кошелька, сунул ее в нагрудный карман и, уличенный в тайном, повернув лицо к реке, с нарочитой зевотцей проговорил:

— Ну, это… того самого… плавать мы все научились. А только любим не бассейн, а реку. Фактически!