Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
Ах, эти сочинители, эти актеры! Как будто обычные люди и этот Аким, и этот Игорь Боровский, и эта Вера Трубенец, обычные, понятные, разгаданные, каждый со своими страстями, каждый со своими чертами характера, тоже обычными и даже, можно сказать, непривлекательными, а вот собираются эти люди, думают, думают, мучаются, отчаиваются, утоляют жажду честолюбия, — и вдруг в один прекрасный день раскрывается малиновый занавес и начинается на сцене военная история, далекая по временам быль…
Прежде чем попасть к Вере Трубенец, которая взяла ее под руку и как будто прильнула к ней с трогательной, немного самодовольной улыбкой, надо было пройти по главной улице города. Вечерняя улица города, где некуда деться влюбленным, праздным, молодым, а только шествовать по ней, по главной улице, мимо зовущего оранжевой неоновой вывеской стеклянного летнего кафе, мимо этого же самого громадного здания, настоящего дворца, откуда они с Верой только что вышли на сентябрьский, такой необыкновенный воздух, пахнущий не то яблоком, не то опавшим тополевым листом, не то винным напитком, — эта вечерняя улица поманила, как всегда, неторопливым многолюдьем, какими-то сговаривающимися
И странно было Зое Ивановне видеть среди подростков и юнцов пожилых людей. Вот эта чета Трацевских: оба низкорослые, внутренне чем-то подавленные, и вовсе не праздничного вида, он — в неизменном, замаслившемся кителе без погон, она — в одном и том же сером жакете. И у него фотоаппарат в футляре, который держит он за кожаный ремешок. И пускай вы оба неугомонные общественники, лекторы, пускай вы произносите одни и те же тусклые слова о нравственности, но к чему эти ваши ежевечерние выходы, эта ваша мания, и кого вы собираетесь фотографировать и обличать в потемках? Или другой провинциальный чудак — Усаков, тоже пенсионер, вечно в черной фуражке, похожей на фуражку железнодорожника, вечно сердитый, с плотно стиснутыми квадратными челюстями, который косолапой побежкой устремился по той стороне улицы, где несколько продуктовых магазинов. Когда живешь в маленьком городе, невольно знаешь все о выдающихся жителях города, и Зоя Ивановна, покосившись на Усакова, догадалась, что он спешит со своей драгоценной полукилограммовой гирей в кармане пиджака. Была у этого человека личная гиря, и вот Усаков вбегал в любой магазин, пер напролом к прилавку, вытаскивал личную гирю и начинал переставлять на весах, взвешивать, проверяя честность продавцов. И стыдно было знать Зое Ивановне, что этот человек, обремененный личной гирей, однажды на рынке подхватил оброненный кошелек и, слыша душераздирающие вопли тетки, продавшей корову и потерявшей не только корову, но и этот кошелек, поспешил домой. Да только другая тетка видела счастливчика, нашедшего кошелек, и не успел Усаков появиться дома, как тут остановился мотоцикл с коляской, из которой выскочил начальник милиции Кунченко. И даже не остался тайной разговор бравого, широкоплечего Кунченко и сердитого Усакова, и люди утверждали, что лишь и спасла от суда, от порицания старого Усакова его личная гирька, с которой он честно расхаживал по магазинам.
Чуть дальше от главной улицы, где такое густое, как бы карнавальное шествие, — то уже и темные улицы, тишина, лишь редкие прохожие. И когда остановились подле дома, где лампочка высвечивала эмалированный щит с номером и изогнутой надписью, а также высвечивала узкую асфальтированную тропку двора, Вера щелкнула зажигалкой: наверное, особый шик для нее был закурить не дома, а тут, возле дома, и войти с сигареткой, с видом озабоченной, слегка усталой и задумчивой дочери.
И в комнате своей, где стоял рояль с открытой крышкой и являл чистые, как будто вымытые, клавиши, Вера предложила сигарету и ей, Зое Ивановне. Курить она не курила, поругивала своих дочек, если находила забытые ими изящные пачки в прозрачной пленке, но сейчас взяла твердую сигарету и решилась сама затянуться дымом, который пробудит в ней новую бодрость.
Так и сидели они друг против друга, юная Вера смотрела на нее как бы впервые, с особенной пристальностью, наверняка искала какие-то необходимые ей психологические черточки, подробности, а Зоя Ивановна смотрела на Веру, благодарная ей за Зойку, и видела в ней сейчас Зойку, Зойку.
Та Зойка была круглолицей, смешной, лунообразной, но зато, наверное, с таким же мраморным челом. И пускай не схожи та Зойка и эта, а все же сейчас, в этой, которая курила и подпирала пальчиками белое чело, видела она ту Зойку.
Что такое война, оккупация, подпольщики? Недоучившиеся школьники продолжали писать домашние работы, которые не были школьным заданием, а были боевым заданием, и ночами они писали домашние работы, начинали каждый лист с проклятия фашистам и заканчивали каждый лист здравицей в честь будущей нашей победы. Ночью же, остерегаясь немецких патрулей, надо было тенью приникнуть к забору, оставить правду белой листовки на заборе и тенью же метнуться дальше. Недоучившиеся школьники оставались школьными спортсменами: всюду пролезут, от любой погони уйдут. Но самым главным делом подпольщиков было пленить, схватить живым бургомистра Герхардта. Обрусевший этот немец издавна жил в Жучице, работал инженером на мебельной фабрике, до войны любил вечерами спускаться к Днепру и часами плавать в вечерней, словно бы подогретой, нежной воде, а потом стоять, скрестив руки на полной груди, и глядеть на тот берег, на темнеющий луг, на клюквенную на закате воду Днепра. А еще любил Герхардт варенье из малины, очень он любил эту ягоду, и подпольщики лишь на то и надеялись, что удастся появиться в его доме гостье с полной корзиной малины, улучив удобную минуту, погибнуть или спасти людей, которых согнали на станцию для отправки в Германию. Никто не вправе был решать, кого послать на задание, бросили жребий — возможность погибнуть или выполнить задание досталась ей, Зойке. И с полной корзиной ягод Зойка Шкварко отправилась к душегубу. В планы подпольщиков входило схватить Герхардта в заложники, выпытать у пленника самые тайные сведения. И вот сидела Зойка в домашнем кабинете Герхардта, лакомилась малиной, застревавшей в горле, и думала о своих хлопцах, которые совсем неподалеку от дома затаились и ждут, когда любезный
Герхардт выйдет на прогулку с гостьей. Но разве планы совпадают с реальными событиями? Что-то настороженное мелькнуло в синеватых глазах Герхардта, и Зойка, не медля ни секунды, набросила крючок на дверь и выхватила из-под блузки пистолет. «Отпусти на волю людей, душегуб!» — тихо, ощущая сильнейший озноб, воскликнула она. И повела пистолетом на телефонный аппарат. И ждала: вот сейчас конец — и прощай, мама. Но бледный бургомистр, не глядя на нее, на полое дуло пистолета, стал и в самом деле звонить на станцию и требовать, чтоб задержали загнанных в пакгауз людей, чтоб дожидались новой партии невольников и ни в коем случае не подавали вагоны. И Зойка, сжимавшая пистолет, опасалась, как бы невольно не выстрелить в такого покорного зверя. И потом, когда повелела дрогнувшим голоском выйти на прогулку, то обнаружила, что бургомистр легко вышел, перепоясавшись портупеей и щелкнув пуговкой кобуры, в которой уже не было оружия, а вот она сама не может стронуться с места!Это быль, это знают все горожане, все уже позабыли удивляться, что она, такая немолодая женщина с веревочной фабрики, была когда-то смелой, бесстрашной, и эту быль хотят напомнить теперь горожанам весельчак Аким, и пестующий свою славу Игорь Боровский, и Вера Трубенец, научившаяся перевоплощаться в самых разных женщин…
— Ах, Зойка ты моя! — почти с восторгом воскликнула Зоя Ивановна и потянулась к ней, поцеловала в лоб и стала неотрывно глядеть на эту Зойку, так остро чувствуя сейчас радость жизни. — Ну что тебе, ну какие там подробности? Страшно или не страшно? Да я же сказала: ноги будто примерзли! А еще, если хочешь знать… Когда ту бумажную трубочку вытащила, тот жребий свой, нет, когда жребий пал на меня, то я больше всего за маму испугалась. За маму самый большой страх у меня был! Это же мама шила мне белые фартучки, это же она мне учебники покупала. Еще июнь, только начнутся каникулы, а мама уже покупает для меня учебники у тех, кто тоже перешел в другой класс и кому они уже не нужны. За маму я больше всего и боялась!
Вера, широко раскрыв глаза, с ужасом смотрела на нее, так что Зоя Ивановна своей рукой коснулась мягкой, атласистой Вериной руки, чтобы Вера не так глубоко страдала и пощадила себя. Но вот Вера стала прежнею, задумчивой, с пристальным взглядом, вот Вера опять с удовольствием затянулась дымком, и Зоя Ивановна поняла, что Вера в эти мгновения то становится Зойкой, то опять становится внимательнейшей наблюдательницей.
— Дай-ка и я курну! — попросила Зоя Ивановна сигарету, хотя у нее все еще тлела та, первая сигарета, она лишь не замечала зажатой меж пальцев этой соломины, набитой табаком, и теперь затянулась отравным дымом, до слез поперхнулась, пожала плечами, показывая Вере, что слезы только от табака, от дыма, от этой скребущей горло горечи, а не от воспоминаний.
— А может, выпьем? Хорошего, белого? У меня есть! — и Вера порывисто поднялась, роняя пепел от сигареты на лакированный, коричневый, медового цвета стол.
— Выпьем, Зойка, выпьем! — подхватила и она, так любя сейчас даровитую эту девчонку.
— Минутку терпения, Зоя Ивановна! Я сейчас!
— Да не сейчас. Не сейчас.
— Как же понимать — сейчас или не сейчас?
— Выпьем, говорю, Зойка, выпьем, обязательно выпьем…
— Вот и минуточку терпения. Ждите меня.
— Да не сейчас же, не сейчас! Выпьем, но не сейчас. А потом, когда все получится, после спектакля…
Вера, театрально вздохнув, обронила с легким смешком:
— Ну, и договариваться же с вами, Зоя Ивановна… Но хорошо, что хоть договорились.
И обе рассмеялись. И такою раскованною почувствовала себя Зоя Ивановна! Ах, ведь жизнь идет, и была победа, и жизнь идет, идет! И Зоя Ивановна потянулась к этой Зойке, чтобы еще раз поцеловаться. И они поцеловались и преданно посмотрели одна другой в глаза.
Поцелуются они и потом, немного попозже, когда расстанутся на день, а пока Зоя Ивановна почувствовала желание сидеть с этой девочкой, еще больше влюбляться в нее, рассказывать ей о жизни и находить усладу в том, что девочка внимает ей и наверняка тоже любит ее.
— Ты ведь знаешь, Вера, прошлым летом я на киностудии чуть не каждый день бывала. На Минской, на «Беларусьфильме». Ты ведь знаешь, Вера, мой старший брат ставит кинофильмы. И я нагляделась, Вера. Работа у режиссера, скажу тебе, адова! Но не об этом сейчас. Хотя и об этом как-нибудь расскажу, по твоей части это, Вера. А вот снимал мой брат фильм о воине. Как раз в основном были массовые съемки. Беженцев играли. И разных старух, теток — толпы. И чтобы каждая была одета, как до войны, или в чем-то старом, в тряпье. И вот наблюдаю за двумя женщинами. Одна такая заносчивая, все время в массовках занята, на нее даже карточку завели, как на актрису. А другая старушка в первый раз снималась. Так вот, гляжу на них, слушаю, о чем они. И та, опытная, что ни одной массовки не пропустит, лихо ей говорит о своих знакомствах со всеми операторами, режиссерами, даже зарубежных режиссеров хвостит. И насчет беженцев ей объясняет. Что, мол, беженцы — это не только те, которые по дорогам бежали от немцев, но и на поездах даже. А еще хвастает: режиссер меня будет крупным планом снимать, среди беженцев, какие-нибудь слова даже даст проговорить и что это, мол, ее главная роль в кино. А я, Вера, смотрю на нее с сожалением и думаю: да какая же это твоя главная роль? Была ж ты, дуреха, на службе, на работе, детей вырастила — чем не главная роль? А она все про эти массовки, про эти немые сцены, как будто здесь ей славу искать, а не в том, что труженица, всю жизнь трудилась…
И Зоя Ивановна, на одном дыхании высказав все это, даже махнула в досаде рукой, словно негодуя, что старые женщины, прожив полезную жизнь, так и не осознают этой пользы, принесенной людям, детям, потомкам.
— Нет-нет, я все понимаю! — возразила поспешно Вера, наверняка приняв на свой счет ее жест, и снова коснулась пальцами чистого, святого лобика своего, как бы мучаясь в раздумьях. — Я понимаю, Зоя Ивановна: должна у человека, у каждого, быть главная роль, пускай даже самому ему не заметная!