Стажеры

Гриша неловко оглянулся. Толстый иностранец смотрел на них. Дауге говорил тихо, но Грише казалось, что его слышит весь зал.

– Почему я остался один? За что? Почему именно меня... именно я должен быть один? Ведь я не самый старый, тезка. Михаил старше, и твой отец тоже...

– Дядя Миша тоже идет в последний рейс, - робко напомнил Гриша.

– Да, - согласился Дауге.
– Миша наш состарился... Ну, пойдем выпьем.

Они вошли в бар. В баре было пусто, только за столиком у окна сидела какая-то красивая женщина. Она сидела над пустым бокалом, положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела в окно на бетонное поле аэродрома.

Дауге остановился и тяжело оперся на ближайший столик. Он не видел ее лет двадцать, но сразу узнал. В горле у него стало сухо и горько.

– Что с вами, дядя Гриша?
– встревоженно спросил Быков-младший.

Дауге выпрямился.

– Это моя жена, - сказал он спокойно.
– Пойдем.

"Какая еще жена?" - подумал Гриша с испугом.

– Может быть, мне пойти подождать в машине?
– спросил он.

– Чепуха, чепуха, - сказал Дауге.
– Пойдем.

Они подошли к столику.

– Здравствуй, Маша, - произнес Дауге.

Женщина подняла голову. Глаза ее расширились. Она медленно откинулась на спинку стула.

– Ты... не улетел?
– сказала она.

– Нет.

– Ты полетишь позже?

– Нет. Я остаюсь.

Она продолжала глядеть на него широко раскрытыми глазами. Ресницы у нее были сильно накрашены. Под глазами сеть морщинок. И много морщинок на шее.

– Что значит - остаешься?
– недоверчиво спросила она.

Он взялся за спинку стула.

– Можно нам посидеть с тобой?
– спросил он.
– Это Гриша Быков. Сын Быкова.

Тогда она улыбнулась Грише той самой привычно-обещающей ослепительной улыбкой, которую так ненавидел Дауге.

– Очень рада, - сказала она.
– Садитесь, мальчики.

Гриша и Дауге сели.

– Меня зовут Мария Сергеевна, - сказала она, разглядывая Гришу.
– Я сестра Владимира Сергеевича Юрковского.

Гриша опустил глаза и слегка поклонился.

– Я знаю вашего отца, - продолжала она. Она перестала улыбаться.
– Я многим ему обязана, Григорий... Алексеевич.

Гриша молчал. Ему было неловко. Он ничего не понимал. Дауге сказал напряженным голосом:

– Что ты будешь пить, Маша?

– Джеймо, - ответила она, ослепительно улыбаясь.

– Это очень крепко?
– спросил Дауге.
– Впрочем, все равно. Гриша, принеси, пожалуйста, два джеймо.

Он смотрел на нее, на гладкие загорелые руки, на открытые гладкие загорелые плечи, на легкое светлое платье с чуть-чуть слишком глубоким вырезом. Она изумительно сохранилась для своих лет, и даже косы остались совершенно те же, тяжелые, толстые косы, каких давно уже никто не носит, бронзовые, без единого седого волоса, уложенные вокруг головы. Он усмехнулся, медленно расстегнул плотный теплый плащ и стащил плотный теплый шлем с наушниками. У нее дрогнуло лицо, когда она увидела его голый череп с редкой серебристой щетиной возле ушей. Он снова усмехнулся.

– Вот мы и встретились, - сказал он.
– А ты почему здесь? Ты ждешь кого-нибудь?

– Нет, - проговорила она.
– Я никого не жду.

Она посмотрела в окно, и он вдруг понял.

– Ты провожала, - тихо сказал он.

Она кивнула.

– Кого? Неужели нас?

– Да.

У него остановилось сердце.

– Меня?
– спросил он. Подошел Гриша и поставил на столик два потных ледяных бокала.

– Нет, - ответила она.

– Володьку?
– сказал он с горечью.

– Да.

Гриша тихонько ушел.

– Какой милый мальчик, - сказала она.
– Сколько ему лет?

– Восемнадцать.

– Неужели восемнадцать? Вот забавно! Ты знаешь, он совсем не похож на Быкова. Даже не рыжий.

– Да, время идет, - сказал Дауге.
– Вот я уже и не летаю.

– Почему?
– равнодушно спросила она.

– Здоровье.

Она быстро взглянула на него.

– Да, ты неважно выглядишь. Скажи...
– она помолчала.
– А Быков тоже скоро перестанет летать?

– Что?
– спросил он с удивлением.

– Я не люблю, когда Володя уходит в рейс без Быкова, - сказала она, глядя в окно. Она опять помолчала.
– Я очень боюсь за него. Ты ведь знаешь его.

– А причем здесь Быков?
– спросил Дауге неприязненно.

– С Быковым безопасно, - сказала она просто.
– Ну, а как твои дела, Григорий? Как-то странно, ты - и вдруг не летаешь.

– Буду работать в институте, - сказал Дауге.

– Работать...
– она покачала головой.
– Работать... Посмотри, на что ты похож.

Дауге криво усмехнулся.

– Зато ты совсем не изменилась. Замужем?

– С какой стати?
– возразила она.

– Я вот тоже так холостяком и остался.

– Не удивительно.

– Почему?

– Ты не годишься в мужья.

Дауге неловко засмеялся.

– Не нужно нападать на меня, - сказал он.
– Я просто хотел поговорить.

– Раньше ты умел говорить интересно.

– А что, тебе уже скучно? Мы говорим всего пять минут.

– Нет, почему же?
– вежливо сказала она.
– Я с удовольствием слушаю тебя.

Они замолчали. Дауге мешал соломинкой в бокале.

– А Володю я провожаю всегда, - сказала она.
– У меня есть друзья в управлении, и я всегда знаю, когда вы улетаете. И откуда. И я всегда его провожаю.
– Она вынула соломинку из своего бокала, смяла ее и бросила в пепельницу.
– Он единственный близкий мне человек.
– Она подняла бокал и отпила несколько глотков.
– Сумасшедший мир. Дурацкое время, - сказала она устало.
– Люди совершенно разучились жить. Работа, работа, работа... Весь смысл жизни в работе. Все время чего-то ищут. Все время что-то строят. Зачем? Я понимаю, это нужно было раньше, когда всего не хватало. Когда была эта экономическая борьба. Когда еще нужно было доказывать, что мы можем не хуже, а лучше, чем они. Доказали. А борьба осталась. Какая-то глухая, неявная. Я не понимаю ее. Может быть, ты понимаешь, Григорий?

– Понимаю, - сказал Дауге.

– Ты всегда понимал. Ты всегда понимал мир, в котором ты живешь. И ты, и Володька, и этот скучный Быков. Иногда я думаю, что вы все просто ограниченные люди. Вы просто неспособны задать вопрос - "зачем?" - Она снова отпила из бокала.
– Ты знаешь, недавно я познакомилась с одним школьным учителем. Он учит детей страшным вещам. Он учит их, что работать гораздо интереснее, чем развлекаться. И они верят ему. Ты понимаешь? Ведь это же страшно! Я говорила с его учениками. Мне показалось, что они презирают меня. За что? За то, что я хочу прожить свою единственную жизнь так, как мне хочется?