Стеклянная тетрадь

Любовь начинается с буквы «Л» — что бы это могло означать? Каждая буква таит в себе какую–то тайну, и тайна эта спрятана в мшистой глубине веков. А в математическом раскладе и геометрическом исчислении буква становится уже не просто тайной, а магической формулой…

Кстати, что это за зверюга такая — любовь? Хоть кто–нибудь видел её в лицо? Какое оно, на что похоже это лицо? На циферблат часов или на фарфоровое блюдце? Или у человеческой любви человеческое лицо? В таком случае, у собак любовь имеет собачью морду, а у свиней — свиное рыло, не так ли?

Любовь…

Сам–то он впервые полюбил уже на первом году обучения в школе. Он не успел ещё толком познакомиться с этим объёмным чувством, но по книжкам и кинофильмам (преимущественно по сказкам) он уже составил кое–какое представление о любви. Мужчины любили женщин. Он справедливо считал себя мужчиной, поскольку женщины это те, у кого есть косички и кто ходит в туалет, обозначенный буквой «Ж». К нему всё это не относилось, стало быть, он был мужчиной. А раз так, то он тоже имел право любить. Разве кто–то не имеет такого права? Любви все возрасты покорны. И он полюбил. Выбрав себе даму сердца годика на два помладше, он стал по–киношному смотреть на неё издали и вздыхать. Ведь именно так любят в кино, не правда ли? Однако это тоскливое и бессмысленное занятие скоро наскучило, и любовь зачахла, не дав никаких плодов.

К этому времени два известных зуба были уже удалены, и разговоры о скрытом таланте начались. Тут бы ему, ещё невинному пацану, самое время попасть под автобус или вывалиться из окна головой вниз, чтобы не расти гением. Но ничего такого не произошло, к сожалению, и ему пришлось влачить за собой никому не нужный и никем не признанный груз одарённости.

Что касается любви, то после увядшей первой родилась без особого труда вторая, за ней — третья, четвёртая. Каждый раз новая любовь была чуточку богаче предыдущей, но все же ещё не достаточно полноценной, чтобы жить в веках. К поэтическому чувству понемногу примешивались пошловатые знания об особенной любви взрослых. Но знания не обладали достаточной силой, чтобы твёрдо обосноваться в мозгу. К тому же взрослая любовь была скрыта от глаз, плотно укутана в вуаль неприличности. Каждый хотел познакомиться с ней лично, но только тайно, чтобы никто не прознал — ведь это все прекрасно знали, что это всё–таки гадкая, хоть и манящая штука.

Однажды наступила ночь, принесшая вкус горечи и тошноты, потому что он увидел, как пьяный отец насиловал мать. Это совсем не походило на фотокарточки из разных журналов, и не оказалось в этом ничего зажигательного и забавного, над чем можно было бы похихикать с приятелями в туалете. Всё происходило под самым боком, на соседней кровати, вместо забавного порождая внутри жуткое чувство страха. В ночной тишине слышался скрип пружин и недовольное сипение вперемешку с непристойным шёпотом. Неуклюже шевелился в темноте ворох постельного белья… А он лежал и затыкал уши.

Прошло не так много лет, и он узнал, что в действии этом есть что–то приятное. Но отдаться целиком телесному блаженству он не мог. Не получалось. Мешало всклокоченное чувство гениальности. Одарённые люди всегда находятся во власти тяжёлых дум и видений. Даже в объятиях женщин. Ибо им стыдно за то, что они — такие талантливые — вынуждены получать удовольствие тем же способом, что и последняя бездарь.

Однако прежде чем узнать женское тело, он узнал, что такое выпускные экзамены. Потом он узнал, что такое вступительные. Он попал в лучший, если такой может быть, колледж. Он сдавал экзамены с отличием, но после каждого он возвращался домой, запирался в комнате и ничком падал на диван. Он лежал в ботинках, в костюме, пахнущий духами, и пустыми глазами смотрел в потолок. Обалдевшая душа его была пуста и насквозь продувалась ветром всемирных пустынь, где покоились кости величайших беглых каторжников. Ему было горько за себя. Он не был путешественником, не был знаменитостью, не был даже сбежавшим в пустыню разбойником. Он был без пяти минут студентом, чтобы в будущем стать непонятно кем. И в закоулках его мозга рождались мерзкие видения. Видения серой жизни, видения пышных застолий и грязных унитазов.

Вспомнилось, как однажды, нацеловавшись до отупения с одноклассницей, но больше ничего от неё не добившись, он закрылся в туалете и занялся онанизмом. Потом вышел, успокоенный и равнодушный, сел рядом с ней и заговорил о скульптурах великого Родена, о неповторимых линиях мраморных женщин, о выразительности их каменно–слепых лиц.

В дальнейшем женщины давались легко. Он читал им дешёвые стишки, смотрел на них проникающим взглядом, и они чуть ли не штабелями валились к его ногам, с готовностью растопыривая свои. Он относился к ним, как к вещам: пользовался и оставлял, насытившись. Он не любил накопительства и не собирал имена подруг в записной книжке.

И всё время ждал. Ждал себя. Когда же придёт его время? Когда (в конце–то концов!) проявится предсказанное дарование?

***

Одна из женщин была неописуемо хороша. Впрочем, что такое неописуемо хороша? Пустой звук. Штамп. Шаблон.

И всё же она была хороша собой. Его приводили в восторг её шикарные волосы, чёрные, густые, тяжёлые. И глаза, явно не человечьи, а кошачьи. И ещё у неё были очаровательные руки, белые, сильные, с тонкими пальцами и вылепленными змейками вен на кистях. Она казалась ему живым воплощением поэзии. Но он не любил и даже побаивался с ней разговаривать, так как она была очень глупа. Так часто бывает. Он сумел привыкнуть к её глупости, приучил её молчать. Да и беседовать им особенно не приходилось. Постель, стоны, поцелуи, безумный и неудержимый поток её чувств.

Его расстраивало одно: она была картинкой, но при этом оставалась животным. Но ещё больше поражало его то, что он сам с ней был животным. Их тесное общение сводилось к тому, чтобы ритмично тереться друг о друга и утолять зуд между ног. Вот и всё. Она превращалась из роскошной женщины с кошачьими глазами в жадный кусок плоти, в горячую мякоть. Сам он превращался в другой кусок плоти, заталкивающийся во влажный проём бытия и забывая о своей поэтичности. Иногда он слышал, как из него вырывалось звериное рычание. Такой же рык слышался и в недрах её груди. Им было хорошо, пока они оставались голым мясом.

Но она не любила его, он не любил её.

Многие люди не любят вообще. Даже себя. Они брезгливы. И брезгливость перевешивает всё остальное. Брезгливы к чужой грязи. Брезгливы к своей. Брезгливы к соплям, испражнениям. Они морщат нос. Иногда их даже тошнит от отвращения. Брезгливо относясь к чему–то в других, они так же относятся к тем же вещам и в себе. Нельзя же любить в себе то, что ты не любишь в других.

Ему была неприятна её животность. Ему была неприятна и своя. И они расстались.

***

Почему человек не любит чужую боль? Не потому ли, что соприкосновение с ней способно передать эту боль и ему, как заразную болезнь?

Так он подумал однажды и сразу замкнулся в себе.

Перед ним лежало множество путей–дорог, но он не знал, какую выбрать, куда пойти и зачем пойти. Чтобы получить ответ, сначала следует задать вопрос. Но он не задавал. Он боялся задать. А вдруг не получится? Вдруг что–нибудь сорвётся, если он предпримет хоть один шаг? Вдруг он не сумеет? И вдруг после этого он потеряет веру в себя?

Поэтому он не брался ни за что. Он сидел в окружении муз и нежился в дурмане несуществующей славы. Музы приникали к нему своими тонкими телами, обволакивали его своим благоуханным дыханием и клубами рассыпчатых волос. Музы ласкали его мужское достоинство всеми известными им способами и тем самым приводили его в блаженство. И ещё они закрывали ему глаза, дабы он не смотрел на окружающий мир.

— Ты бездельник! — иногда беспокоил его чей–нибудь голос.

— Лентяй! — как пощёчина с другой стороны.