Стеклянные цветы

Наконец не выдержала — встала, взяла щетку и подковыляла к зеркалу, висевшему у двери: и причесаться не помешает, и, авось, заодно удастся услышать, о чем они там говорят. Но различить смогла лишь обрывок фразы: «…май в вашем распоряжении, а с первого июня приступите к работе».

Сказал это отец. Бруни напряглась и прислушалась, пытаясь разобрать, что ответит Филипп, и тут, словно по закону подлости, папаша заявил: «Пойдемте, проводите меня», и за дверью послышались удаляющиеся шаги.

Она с досады хлопнула ладонью по стене — да что же это за невезуха! — и поплелась обратно к кровати.

Филипп не возвращался долго. Бруни проглядела покупки, которые он принес — трусики он купил такие, как надо, и книги оказались удачные. В другое время она бы обрадовалась, но сейчас ей было не до того.

Сказанная отцом фраза гвоздем засела в голове. О чем он говорил, догадаться было нетрудно — о новой работе для Филиппа, в Бостоне… или еще где-то. О работе, к которой он должен приступить с первого июня.

Ну да, все правильно, приехал он в конце апреля — Бруни когда-то обвела этот день в календаре черной рамочкой, пририсовала сбоку морду гориллы и написала «Конец свободе!». Тогда казалось, что год — это очень-очень долго, а сейчас…

Она представила себе, как Филипп соберет чемодан, выйдет из дома и пойдет по дорожке, потом выйдет за ограду. И она будет знать, что на этот раз он уже не вернется.

Или ей придется отвезти его в аэропорт? Что ж — оказать ему напоследок такую любезность вполне естественно. Отвезти, проводить, помахать рукой — а потом вернуться домой одной.

Может, они еще созвонятся и встретятся, когда она прилетит на день рождения отца. А может, и нет…

Пришел Филипп только через час. Достал из пластиковой сумочки ярко разрисованный бумажный стакан.

— На вот! Врач сказал, что тебе уже можно.

Бруни сняла со стакана крышечку и невольно облизнулась — взбитые сливки, да еще с вареньем!

— Хочешь, я тебе оставлю на донышке? — великодушно предложила она.

— Я уже одну порцию съел, — отмахнулся Филипп. — Мы с твоим отцом обедали в ресторане, это я оттуда тебе принес.

Пока она, не торопясь, смакуя каждую ложечку, ела сливки, он устроился на стуле и принялся рассеянно перебирать им же принесенные книги. Чувствовалось, что мысли его блуждают где-то далеко от похождений графинь девятнадцатого века.

Бруни искоса поглядывала на него: стоит или не стоит спросить про разговор с отцом? Вроде и так все ясно, зачем себе настроение лишний раз портить… Или спросить?

В последний раз облизав ложку, она поставила стакан на тумбочку и побарабанила Филиппа пальцами по колену.

— Ау-у!

Он поднял голову.

— Я слышала твой разговор с отцом, — решилась Бруни. — С первого июня — это у тебя новая работа, да?

Лицо его сразу стало замкнутым; жесткий, почти сердитый взгляд — всего на миг, потом он отвел глаза.

— Да.

— В Бостоне?

— Да.

— Значит, ты уедешь?

— Да, — на этот раз Филипп чуть промедлил с ответом. — Мы с твоим отцом в свое время договаривались, что я год… здесь пробуду.

Все как она и думала…

— Филипп, — она дотронулась до его руки, — ляг ко мне, а?

— Чего?

— Ляг ко мне. Просто… ну, поверх одеяла, я тебя почувствовать хочу!

Все-таки она сумела хоть немного, да перевоспитать его! Полгода назад он сразу бы отказался, еще, небось, ухмыльнулся бы: «Ишь, чего захотела!». А тут только сказал с сомнением:

— Если кто увидит…

— А ты дверь запри!

Колебался он лишь несколько секунд, потом встал, подошел к двери и щелкнул замком. Вернулся и присел на кровать, расшнуровывая ботинки.

Бруни подвинулась, чтобы ему было побольше места; незаметно перевела дыхание от боли: опять забыла про шов. Филипп растянулся рядом, обнял ее и притянул к себе.

— Ну что? — взглянул глаза в глаза. — Ты ведь всегда своего добиваешься, да? — словно насмехаясь, только непонятно, над ней или над самим собой, сказал он. — Вот так!

И поцеловал.

Тогда, на дороге, Бруни почти ничего не почувствовала — только что губы у него холодные и шершавые; было слишком больно, чтобы думать о чем-то еще.

А сейчас, этот его поцелуй она прочувствовала не только губами, каждой жилочкой — и сердцем, сразу заколотившимся где-то в ушах. Господи! Она уже почти год с ним, и до сих пор, стоит почувствовать на спине его большущие руки, кости будто в желе растекаются!

— У тебя губы от этих сливок сладкие, — оторвавшись от нее, беззвучно рассмеялся Филипп.

— Ты хорошо целуешься.

— Ну, должен же я уметь хоть что-то, если внешность…

— Не говори так! — она легонько прижала ему пальцами рот. — Просто поцелуй еще.

Следующие несколько минут Бруни сто, тысячу раз пожалела, что она после операции — точнее, именно после такой операции, ведь если бы была сломана рука или даже нога, то можно было бы, наверное, как-то приспособиться. А тут даже попытка прижаться к Филиппу плотнее — и то сразу отозвалась болью, о чем-то большем и мечтать не приходилось.

И все равно он целовался здорово! Сам, чувствуется, тоже завелся — но потом отстранился, тяжело дыша.

— Нет, хватит, хватит! — Придержал ее, не давая придвинуться ближе, и усмехнулся. — Хорошего понемножку.

Снова обнял — мягко и ласково, словно утешая. Бруни со вздохом положила голову ему на плечо.

— Знаешь, я тебя вначале ужасно ненавидела! Мечтала поплыть куда-нибудь на яхте, и чтоб тебя акула сожрала, — сказала она, сама не зная, зачем, и хихикнула — настолько глупо это прозвучало.

— Подавилась бы, — со смешком отозвался Филипп. Провел пальцами по ее щеке, подбородку, словно очерчивая лицо. — Я тоже помню, как тебя впервые встретил. Ты была взъерошенная вся, платье мятое… и все равно красивая!