Стена. Иллюзия одиночества

– Такой грозы я в жизни не видела. Небесный содом и гоморра. У меня сердце в пятки ушло, – испуганно произнесла Вероника.

– Зевс сегодня страшен в гневе, – ответил скульптор. – Мы как будто оказались посреди сражения.

– Звучал булат, картечь визжала… – восторженно продекламировал Генри.

– Ах! Это ужасно! У меня разболелась голова, – разохалась Анна.

– Как устояла крыша? Ветер рвал всё вокруг, – удивлялся Тартишев.

– Слава Богу! Гроза закончилась и молний нет, – с облегчением вздохнула Вероника.

– А мне показалось, что одна молния попала в дерево, – Генри привстал из-за стола и указал на окно. – В той стороне я видел вспышку и огонь.

– Я, кажется, тоже видела, – подтвердила Анна.

– Однако дождь ещё льёт, – продолжила Вероника.

– Каков ни будь грозен день, а вечер-то настанет, – ответил Клювин. – Лёва, что ты всё маешься с мобильником?

– Странное дело – уровень сигнала на нуле! – Лёва в недоумении нажимал на кнопки мобильного телефона. – Батарея заряжена. В обед я разговаривал с Москвой. Может быть, из-за грозы вышли из строя передатчики у оператора связи.

Тартищев потряс указательным пальцем, будто дирижировал:

– Это происходит из-за электрических разрядов в воздухе. – Он достал свой мобильник и попытался позвонить. – Нет сигнала. Что я говорил!

– Виктор, дорогой! Ты спустился с небес на грешную землю? – радостно воскликнул Клювин.

Все повернулись к лестнице, по которой устало и отрешённо спускался Виктор. Он подошёл к столу и буквально рухнул на стул. Лицо его ещё было одухотворено работой, но сильная усталость и даже истощение читались в нём. Он посмотрел на всех с утомлённой улыбкой и сказал:

– Была страшная гроза… на моем полотне.

– Виктор, молодец! Генри, выдай ему порцию из классики! – Клювин похлопал художника по плечу.

– Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою, – продекламировал Генри.

– Виктор, тебя ждёт холодная водка и остывшая уха. А мы ждём картины, – сказал Тартищев.

– Картина завершена. Я испытал фантастическое вдохновение! Буря и гроза были со мной едины.

– Мы в нетерпении! Можно посмотреть? – спросила Вероника.

– Конечно! Поднимайтесь в мастерскую.

– Господа! Позвольте мне первому принять удар потрясения от нового творения мастера, – скульптор двинулся по лестнице на второй этаж. Следом поспешили остальные.

Вдоль светлой высокой стены круглой просторной комнаты до самого потолка стояли изящные мраморные колонны, между которыми были вмонтированы гипсовые рельефы на мифологические сюжеты. В центре зала – широкое полотно, укреплённое на мольберте, смотрело в сторону высокого окна. Живо записанное, оно как бы отворачивалось от вошедшего зрителя, словно юная девственница от навязчивого незнакомца. На сером полу у ножек мольберта лежали банки с масляной краской, коробка с тюбиками, бутылки с растворителями. На небольшом зелёном столике – палитра, кисти, пузырьки, выжатые тюбики, тряпки и мастихины. Густой специфический запах масляных художественных красок и лаков наполнял комнату неизведанной таинственностью. Здесь каждая вещь была значимой и неотторжимой от всего интерьера: и лёгкие стеллажи с толстыми альбомами репродукций картин известных живописцев, и банки с кистями, и прислонённые к стенам рамы, подрамники, холсты, этюды, и одинокое бордовое «кресло-жаба» на коротких ножках. На подоконнике стояла пыльная гипсовая голова Лаокоона, повёрнутая в отуманенную стеклину высокого окна, за которым лил дождь с грязно-молочного неба. Он стучал по стеклу и оцинкованному подоконнику, просясь к зрителям из зыбистой сыри: дайте взглянуть, дайте взглянуть!

Никто не нарушал тишину загадочной комнаты, разглядывая полотно, пытаясь поймать неводом разума неуловимый замысел мастера. И полотно отзывалось зрителю, приглашало войти в его мир, окунуться в его тайну. Оно теперь жило независимо от художника, выстраивая вокруг себя своё пространство: сейчас – это мастерская с первыми зрителями, завтра, возможно, – светлая галерея с множеством посетителей, а в будущем – тихая комната богатого коллекционера или сырой запасник музея, или… Судьба картины, как и человека, неизвестна простому смертному. Возможно, её ждёт долгая жизнь, восторженные восклицания и трепетное дыхание реставраторов, как судьба картин Тинторетто и Рафаэля, или её используют для подстилки в прихожей, как многие картины Поля Гогена, не ведая об их ценности. Художественное полотно тем и отличается от фотографии, что вместе с краской художник оставляет на холсте часть своей души: любовь, вдохновение, мысли и переживания.

– Это шедевр! – оглушил комнату густым басом Клювин, поглаживая бороду. И все облегчённо вздохнули, зашевелились, будто последовала команда: «Вольно!» Этим оживлением все словно согласились с точно найденной характеристикой увиденного. Картина поражала зрителя живостью пластических форм, завораживала загадочностью образов. Большая птица с женской головой в центре композиции летела-парила в сверкающем пространстве, пронизанном лучами и молниями. Глубина этого пространства была столь ощутима, что казалось – зритель стоит на краю космической бездны, куда уносится ветер, развевающий длинные волосы девушки-птицы. Невообразимо легко написано лицо незнакомки: лицо богини-победительницы. Живое, оно притягивало и пугало одновременно. С трудом оторвав взгляд от летящей богини, взволнованные зрители тут же видели множество парящих обнажённых девушек с головами птиц, причём они не просто парили, а летали вокруг главной птицы, то ли оберегая её, то ли прося внимания. Где-то в самой глубине просматривалась туманность, в которой двигалось странное фаллическое образование в форме переплетающихся тел. В картине присутствовала иллюзия движения: стоило перевести взгляд с центра композиции и казалось, что девушка-птица в это время взмахивает крыльями.

Тартищев сделал долгую затяжку сигаретой и, выпуская дым в полотно, авторитетно произнёс:

– Летящие дамочки шокируют!

– Лицо Вселенной открывало печаль таинственного дня, – сентенциозно воскликнул Генри. – В картине поэзия, музыка и философия соединены краской. Грандиозно!

– Ha-поди, Виктор, дорогой! Поздравляю!.. Но как живописно! – Клювин подошёл к Виктору и стал энергично трясти его руку. – Это лучшая твоя вещь! Поверь мне.

– А меня пугает выражение лица летящей девушки-птицы! – Вероника сцепила пальцы и нервно их сжала.

– Вероничка, солнышко, произведение должно вызывать бурю чувств!

– Картина украсит любой богатый интерьер, – сказала Анна.

– Виктор, её надо обязательно выставить в Европе, – говорил Лёва, пытаясь куда-то дозвониться.

Лицо мастера повеселело.

– Да! Картина удалась, – Виктор подошёл к картине. – Да-да, это она, – пробормотал он.

– Надо поднять бокал вина за мастера. Все к столу! – проревел Клювин. – Кто может сравниться с Виктором моим, – весело горланил он, уводя всех за собой по крутой деревянной лестнице с резными перилами.

Обед продолжался в оживлённой беседе. Говорили о картине Виктора, о птицах, вспоминая самых экзотических, конечно, о женской красоте и о погоде. Не проявляла интереса к теме лишь Вероника. Она сидела задумчивая и напряжённая. Лёва периодически доставал свой мобильный телефон и с непонятным упорством пытался звонить. Когда Мария с Люсей подали чай, дождь уже прекратился…

Генри с Клювиным отправились в лес искать сожжённую молнией сосну. Виктор опять поднялся в мастерскую. Остальные расположились на диванах. Тартищев попросил Веронику помузицировать на фортепиано, и она с какой-то поспешностью села к инструменту…

Генри и Клювин шли по мокрой лесной дороге и о чём-то громко спорили. Лес, сырой и хмурый, глушил человеческие голоса, прислушиваясь к собственному дыханию. С веток скапывала дождевая вода, будто деревья в молчаливом страдании плакали, не прося и не желая утешения, решив тихо выплакать все слёзы раз и навсегда. Далеко разносился голос Клювина:

– Нет, Генри, дорогой, что ни говори, а историю делают личности.

– Я согласен с этим, Алексей Григорьевич, но личностей порождает сама история, – сдержанно отвечал Генри.