Стена

Три года обучения при Посольском приказе показались мальчику сказкой: все было интересно, все увлекало. Аккуратному и прилежному парню поручали переписывать документы, доставлять письма. А позже — и того интереснее: Гришка стал сопровождать дьяков Приказа на встречи с важными иноземными гостями, ему и самому доверяли даже править грамоты. При том посольские не обижались, когда он осторожно, со всем почтением указывал подьячим на ошибки в переводе, да, бывало, разъяснял кое-какие иноземные обороты.

А в пятнадцать лет он, как и положено дворянину, поступил на службу при дворе [12] и стал по званию стряпчим. С любимым Приказом пришлось расстаться, но, как выяснилось, ненадолго.

В этом звании в пятнадцать лет начинал службу отпрыск знатного рода. Это не значило, что ему приходилось что-то там стряпать на кухне. Стряпчие — не кухарки. «Стряпать» означало «делать», стряпчий — работник. Стряпчие подавали царю одежду, несли охрану, выполняли обязанности придворных и всякие поручения.

12

В XVI в. служба делилась на дворцовую и правительственную. При дворе служила только знать, в приказах — образованные люди.

Самых достойных из них затем производили в стольники. На всю бескрайнюю страну стольников было около двухсот. Стольники — потому что по традиции прислуживали при царском столе во время посольских и прочих парадных приемов. Однако для них это была как бы почетная общественная нагрузка. Ибо во всякое иное время они выполняли военные, дипломатические и административные дела.

Выше шли окольничие — ими становились лучшие из стольников. Окольничие — потому, что уже совсем около государя, представляют его ближайшую свиту. Они уже обычно входили в состав Боярской Думы и могли присутствовать на ее собраниях с правом совещательного или даже решающего голоса.

Бояре — высшая ступенька служебной карьеры при дворе. Представители самых знатных семей и близкие царю люди имели право стать боярами, минуя эту лестницу и даже минуя чин окольничего. Но это было только право, чаще — все равно они должны были до боярства дослужиться — только происходило это куда быстрее. [13]

Кроме бояр и окольничих, в состав Думы входили еще думные дворяне и думные дьяки (эти могли быть и из простонародья) — но эти чины достигались только персональными заслугами. [14]

13

Даже царскому родственнику, знаменитому в будущем полководцу Михаилу Скопину-Шуйскому предстояло получить боярство лишь после ряда военных побед.

14

Позднее, при Алексее Михайловиче Романове в состав Думы входило 29 бояр (пять из них — произведенные, т. е. не наследные), 24 окольничих, 6 думных дворян и 4 думных дьяка. Таков был состав высшего законодательно-совещательного органа.

Итак, скоро выяснилось, что юного стряпчего постоянно запрашивает для поручений его родной Посольский приказ. В этом не было ничего необычного: придворных дворян постоянно придавали приказам по их запросу. Под свое крыло в островерхом тереме за Кремлевской стеной Григория взяли два посольских подьячих. Сами они были расторопными людьми лет двадцати восьми, когда-то начинали в толмачах, но знали лишь по одному иноземному языку, не считая конечно, ляшского и латыни. Так что юного Гришку они ценили — старайся парень, держись за нас, как в дьяки выбьемся, коли счастье будет, не забудем. Спайка крепкая у нас получится — помогать будем друг другу, ты — нам, мы — тебе. Ведь сам знаешь, то, что твой отец в воеводах ходил, тебе никаких гарантий по службе не дает.

Боярин — это тебе, парень, не наследственный титул как какой-то англицкий милорд. Это парень тебе чин — его еще на службе царской заслужить надо. Отец твой, вишь, по воинской службе долго шел, потому — и воеводой вторым стал. Притом, не в последнем городе. Но все ж — в бояре не вышел. Зато нынче служба в приказе нашем наипервейшем не менее важна, чем воинская. Растет Россия-матушка — и заграничных дел у нее с каждым годом все более будет. Не только саблей махать, но и торговать, и «договариваться» — все важно будет, все уметь надо. Государь наш Борис Федорович премудр зело, посольских ценит, иных — даж за границу учиться отправляет… Так что, держись Приказа, Гришка, — дослужишься, Бог даст, до самой Боярской Думы, вместе с государем она Россией правит — ибо умнейшие мужи в ней сидят. А что, как нынче говорят? «Царь говорил, а Дума — приговорила». То-то!

Это латиняне римские, тьфу, язычники, в древнейшие времена кривлялись — у них, мол, правит «Сенатус и народ Риму». Кто ж тому поверит, чтобы мужицкий народ к правлению государством допустили? Что ж от того государства останется? Ты Гишторию читал — сам знаешь, правили у них на деле Кесари, а бывало — два кесаря сразу — консулы звалися. А для народу что? Одно то кривлянье и обман прямой был. А так как Кесарь али Кесари — были вроде как всем равные, то бишь «первые среди равных», что выходило? А выходило, что чуть ли не каждый сенатус, а то и простой ратник, собрав войско поболе, мог Кесарем по обычаю запросто стать. Так и повелось там сплошное непрерывное цареубийство — от презрения к власти да жадности. А народу от той сумятицы — повсеместное разорение.

У нас же все по-честному выходит: правит царь, ибо власть его — от Бога и подвергаться сумлению не должна никем и никогда. А коли есть нынче какие непорядки — так только от бездетности покойного Федора Иоановича — сына Грозного. Прямая линия пресеклась — пришлось Собор созывать, вот, слава Богу, Бориса Федоровича Годунова — справедливо — и по знатности, и по родству к царской фамилии, и по мудрости его великой — Государем избрали. Даст Бог — устоится династия, и вернется покой на Русскую землю еще на тысячу лет. Но, знаешь сам, одна голова хорошо, а тридцать лучше — потому в совет Государю у нас есть тридцать умнейших голов боярских, из коих до половины — такие, как ты да мы, — службой всего добились, а не по родству. А коли важнейшее государственное дело — скажем, война, или подати новые большие, или, не приведи Господь — как было, пресеклась царская линия по прямой, то такие вопросы — уже всей Землей решать надобно. Тогда, как Иоанн Васильевич завещал, и собирается Земский Собор. Туда и от бояр, и от дворян, и от Церкви, и от посадских, и от казаков, и, конечно, от мужиков — все выборные едут и едиными усты те вопросы решать должны.

— Постойте, так это же и будет тот самый популюс — народ то бишь, который, как в книгах пишут, вместе с сенатусом у латинян в древние века и правил? — вопрошал Григорий.

— Не популюс, не народ-с, — смеялись подьячие, — не народ то будет, а — лучшие люди народа, разницу чуешь?

Впрочем, до таких философских бесед в Приказе доходило редко, ибо служило там всего-то раз-два — может, от силы человек двадцать пять на всю Москву, так что времени на ученые разглагольствования как-то оставалось мало.

Жил Гриша все эти годы в доме деда, Афанасия Матвеевича Грязнова. Добрый старик обожал и баловал внука: единственный сын Грязновых давно сложил голову, еще в памятный налет на Москву поганца Гирея, детей от него не осталось, так что Григорий был для дедушки с бабушкой светом в окошке.

При этом Афанасий Матвеевич твердо почитал, что мальчика полагается растить настоящим мужчиной, и даже если не пойдет в воинскую службу, он должен уметь воевать. Стрельбе он обучал Гришу сам, но фехтовать старику было уже не по силам, и он не жалел денег для найма лучших в Москве учителей. Сначала был учитель наш — из отставных стрельцов. Но бердыш Гришка и поднять толком не мог, а в саблях стрелец сам был не силен. Потому для обучения сабельной рубке наняли настоящего мадьяра. Слава о мадьярских сабельщиках, что на коне, сказывали, легко одолеют и польского гусара, и татарина, а в пешем сабельном бою — так для холодного оружия вовсе практически неуязвимы — гуляла тогда по Белокаменной вовсю.

Афанасий Матвеич за всеми воинскими новинками следил самым внимательным образом, ибо полагал учебу внука в Приказе делом временным и несолидным, а решительную войну с ляхами — делом верным. Потому, говаривал он, «хочешь жить — умей рубиться!» — и давал Грише по два часа рубки ежедневно, окромя, конечно, воскресения и праздников.

Мадьяр тот был наемным — служил в охране Кремля у капитана Маржерета. Но и он прозанимался недолго — сослался на занятость в караулах, а главное — на полное отсутствие какого-то прогресса у своего ученика. Уже от отчаяния пожаловались самому Маржерету — и тот порекомендовал своего соплеменника, французского странствующего фехтовальщика, оказавшегося в Москве по случаю лет десять назад да так тут и оставшегося по причине крайней дешевизны еды и жилья да высокого заработка. «Пересчитать в золоте, месье, — со смехом говорил он Гришке, — так ваш дед только за ваши уроки мне платит не менее, чем жалованье королевского гвардейца в Париже».