Стендаль и его время

Бейль, который прикидывался всю жизнь легкомысленным человеком, ловеласом, беспардонным жуиром типа старинного руэ [59] , вдруг был сражен простым и неожиданным для него самого человеческим чувством. Он спустя четыре года посвятил ему большой трактат «О любви», стремясь по способу материалистов XVIII века и аналитиков-сенсуалистов Англии избавиться от субъективных ощущений путем превращения самого себя в объект научного исследования. Едва ли не с первых дней увлечения Метильдой Висконтини Бейль начал писать дневник, состоящий не из перечисления личных страданий, а из серьезных и больших исторических и критических размышлений на тему о любви как душевном состоянии. Он дал впервые анализ чувства любви, в котором благородная сдержанность сочеталась с глубокой серьезностью исторического и психологического исследователя.

59

Термин, обозначающий распутного повесу XVII века.

Дом на площади Бельджойозо становится все чаще и чаще местом пребывания Бейля. Вот он, затерянный среди тридцати гостей, одиноко сидит в углу, как нахохлившаяся после дождя птица. Куда девались его развязность, бешеная острота языка, грубый хохот и умение всегда по-новому повернуть беседу большого числа слушателей!

Неподалеку стоит граф Порро, рассказывающий новости графу Федериго Конфалоньери. Конфалонье ри на семь лет моложе Бейля, бледный и смуглый, с яркими голубыми глазами, в которых сочетались огонь и лед, с быстрыми, резкими движениями, с огненной энергией, с насмешливой улыбкой на губах.

Конфалоньери рассказывает о последнем приключении Уго Фосколо. Бейль знает, что в 1799 году, еще не читая гетевского «Вертера», рыжеволосый красавец, венецианский лев Уго Фосколо выпустил книгу «Последние письма Джакопо Ортиса». Бейль знает, что эта книга начинается датой 11 октября 1797 года. Фосколо цитирует дантовское «Чистилище»:

Он ищет свободу — бесценный дар, Известный лишь тем, кто ему отдает свою жизнь.

Бейлю памятны и начальные строчки:

«Судьба наша почти совершилась. Все потеряно, и сама жизнь, если нам ее даруют, уйдет на оплакивание наших горестных бедствий и нашего постыдного бытия. Моя семья попала в список гонимых. Я это знаю. Но неужели ты желаешь, чтобы я, спасаясь от своих гонителей, отдался в руки предателей? Утешь мою мать. Побежденный ее слезами, я послушался ее: я бежал из Венеции, чтобы ускользнуть от начала преследования, которое всегда бывает страшнее продолжения. В довершение всех несчастий мы, итальянцы, омываем руки в крови Италии».

Конфалоньери называет Уго Фосколо «итальянским Маратом». Бейль думает: «О, как это верно!» Сын гречанки и венецианца, рожденный в 1778 году на острове Занте, самом цветущем из островов Ионического моря, великий мастер стиха, один из образованнейших людей Италии, — вот он в изгнании, скитается из города в город, вот он пишет прокламации против Наполеона, за которые Бонапарт объявляет его вне закона и оценивает его голову в двадцать пять тысяч золотых. И теперь по-прежнему «величайший гражданин Милана» скитается, спасаясь от австрийских жандармов. Вот он, без обуви, в разодранной одежде, пользуясь огромным стечением миланской молодежи в парке у колодца, появляется неожиданно из акведука и с неслыханной силой произносит политическую речь. Молодая карьеристская сволочь, миланские семинаристы окружают его. Фосколо продолжает речь. Глаза его горят. Четыре дня питался он листвою и пил ключевую воду, однако речь его дышит неимоверным напряжением честной политической мысли. Но, зажав два пальца в рот, семинаристы уже свистят. В аллеи миланского парка вбегают, размахивая петушиными перьями, жандармы в треуголках. Фосколо, весело выхватывая из-за пояса два пистолета, стреляет в них и с криком «Да здравствует Италия!» бежит по аллеям, швырнув разряженный пистолет в лицо подбежавшему жандарму. Кто-то из-за кустов протягивает ему карабин. Фосколо сбивает пулей треуголку с жандарма. Дерево окружают, но стреляющий исчез. Разряженный карабин лежит на куче листьев. Все поиски оказываются тщетными: ни под деревом, ни на ветках нет беглеца.

Если мы прочитаем новеллу Стендаля «Ванина Ванини», то мы в образе Миссирилли узнаем Фосколо; и если мы прочитаем «Пармскую обитель», то в образе Ферранте Палла узнаем человека, умеющего скрываться в дуплах деревьев и в колодцах, закрытых листвою. Миссирилли свою любовь приносит в жертву общественному долгу. Он отказывается от связи с женщиной света, красивой и знатной, ради того, чтобы влачить тяжкие дни подпольщика.

…Бейль из своего угла в гостиной Метильды Висконтини наблюдает, как бледностью покрываются ее щеки, белеют губы и гаснут глаза. Слушая рассказ Конфалоньери о побеге Фосколо от жандармов, она осторожно берется за ручку двери, чтобы не упасть. Бейль уходит из гостиной тихо и незаметно, подавляя в себе бурю ревнивых чувств. Он вспоминает: она рассказала однажды, как во время представления драмы «Ричьярди» из средневековой истории Италии вошел австрийский полицмейстер и, прервав монолог актера, запретил пьесу Фосколо. Он вспоминает: проезжая по пыльной дороге к северу от озер, Бейль увидел карету; а ней молодая женщина в большой шляпе с развевающейся вуалью и рядом — рыжеволосый курчавый гигант с орлиными глазами. Бейль только теперь понял, что это были Метильда и Фосколо.

Как можно вынести такую тяжелую трагедию сердца? Однако Бейль выносит. Часто задает себе вопрос: карбонаризм сблизил Метильду и Уго Фосколо или под влиянием Уго Фосколо эта женщина сделалась карбонаркой?

Стремясь рассеяться, г-н Бомбэ, или, как он заново переделывает свой псевдоним, г-н Джеферсон, посещает театр и балет. Со спутником по московскому походу Бюшем он в письмах делится своими театральными впечатлениями [60] .

Все чаще и чаще появляются письма г-на Дюрана, Джеферсона, Торичелли, Тавистока из разных городов Северной Италии. Если по карте проследить путешествия Бейля в этот период, то они поражают странной разбросанностью: маленькие, ничтожные деревеньки, села, остерии на больших дорогах, трактиры на перекрестках, наконец Турин и другие большие города. Отсюда идут письма в Париж от имени инженера Доменико Висмара или просто Диманш, то есть «воскресенье», по-итальянски «доменика». Если наивный историк литературы захочет искать в этих письмах прямых выражений симпатий к террористическому периоду французской революции или исповеди о карбонарских связях Бейля, то он будет горько разочарован. Письма больше чем когда-либо поражают легкомыслием и беспечностью. Большинство из них адресовано барону Адольфу де Маресту, о котором сам Бейль пишет: «родился не то в 1782, не то в 1785 году». Бейль называет его в своих записках систематически «Люсенжем». Этот во многих отношениях интересный человек, офицер Южного легиона, двоюродный брат г-на Аргу, многократного министра многих министерств Реставрации, был генеральным секретарем префектуры Дижона. Бейль очень часто вместо «Люсенжа» называет его «Безансоном». «Безансон» фигурирует в качестве секретаря паспортного бюро при Парижской префектуре.

60

А. Виноградов ошибается: Стендаль делится в письмах своими театральными впечатлениями главным образом с Марестом. Бюшу в эти годы адресовано всего одно письмо, в котором, между прочим, Стендаль рекомендует ему Мареста.

Остробородый маленький человек с землистым лицом и подслеповатыми глазами, озлобленный и циничный, он всех пугал и отталкивал, и один только Бейль нашел в нем родственные черты. Их отношения отличались неизменной едкостью, грубостью обращения и постоянной, ничем не омрачаемой дружбой. У них была общая любовница — Альбертина Рюбампре, так называемая «г-жа Лазурь», героиня целого ряда писем Проспера Мериме. Бейль не был смущен и тем, что барон де Марест женился на этой женщине, в которой «была хотя бы та хорошая черта, что она нисколько не похожа на куклу». В гостиной этой дамы получил окончательную шлифовку и цинизм Проспера Мериме.

Кажется совершенно непонятным, что в период увлечения Метильдой Висконтини Бейль не нашел никого другого, кроме Мареста, в качестве адресата для переписки. И вот тут нам могут оказать помощь только одни соображения — соображения политические. Симпатии барона Адольфа де Мареста, уроженца города Гренобля, шли вразрез с политикой Франции относительно Италии. Г-н де Марест в делах французской политики был довольно беспринципным человеком, но все его родственники и он сам обладали, по выражению Бейля, чисто пьемонтской желчью.

Ромен Коломб просто и бесхитростно заявляет, что в Милане жизнь Бейля сводилась к «dolce far niente» — «сладко ничего не делать». Но в это время барон Марест получал письмо за письмом о деятельности некоей «капральской трубки», обожженной табаком, о том, что инженер Доменико Висмара пролагает новые пути из Турина в северную Ломбардию. С каждым днем переписка Бейля с Марестом становится все более и более интересной. В ней нет политических высказываний, но вся она окрашена тем взволнованным и в то же время успокоенным настроением, которое свойственно только людям большого целеустремленного труда и ежедневного практического опыта.

Для нас совершенно несомненно, что проникновение в секреты итальянского освободительного движения сделало с Бейлем именно то, что он считал уделом французов эпохи революции: «Революция придала нравам естественность, умам и характерам серьезность». И письма, проникнутые ощущением музыки, живописи, итальянского солнца, письма, испещренные пометками о прочитанных книгах, все до единого являются письмами об итальянской свободе, о характере живого итальянского народа, разбивающего свои вековые цепи, о прекрасных итальянских городах, которые не нынче-завтра прогонят угнетателей. Подписи: «Тависток», «братья Робер», «семейство Фудж», «Ш. Дюриф», «Шарье», «Котоне», «Карре», «Дюпюи», но чаще всего «Висмара».