Стены Иерихона

–  Завтра назад, - ответил он.

Они не были ни влюбленной парочкой, ни даже просто хорошими знакомыми. Пойти вместе в театр или в ресторан не было для них делом обыденным. Каждый раз, приезжая в Варшаву, Сач расспрашивал об интересном спектакле или фильме, а потом, нажаловавшись, что сейчас, мол, нет у него тут знакомых, робко просил ее составить ему компанию. Он не договаривал, что обращается к ней, чтобы не сидеть одному, но это было понятно и без слов. Он думал, что благосклонность ее не способна распространиться дальше. Просто она благодарна ему за его рвение, за то, что он весь отдался делу ее отца, а потому всякий раз так легко соглашается скрасить его пребывание здесь.

–  Мне надо завтра, - повторил он и только теперь испугался ее вопроса.

Зачем она его задала? Может, она вообще очень занята. А может, сегодня вечером? Хотя он и был молод, но уже знал такой вид гостеприимства, которое спит чуть ли не до самого отъезда, но тем не менее стремится выяснить, когда же все-таки человек уезжает, дабы сориентироваться и проявить сердечность в нужное время. А между тем Аня прикидывала, что ей надо переменить в распорядке дня, чтобы освободить вечер. Но не проронила ни слова. Сач принялся рассказывать. Видел, как потихоньку лицо ее оживлялось.

–  Сначала я пошел неверным путем, - сказал он.
– Что касается директорского фонда, то тут господин Черский чист. Все скрытые расходы сам заносит в тетрадку. Я уже говорил вам об этом полгода назад. Меня поразило, что множество каких-то расчетов он делает особым образом. Что-то прикинет, подсчитает, результат запишет на бумажке, а черновики бросит в печь. Вы же, кстати, без конца мне твердили-докопаться, на что идет фонд.

Он не вытер кофе с губ. След от него напоминал узенький испанский ус. Аня не замечала этого. Она видела одни глаза.

–  Ни на что!
– прошептал он.
– Черский чист.

Он опустил глаза. Сердце у него бешено колотилось. Сейчас он увидит ее отчаяние.

–  И у вас нет ни малейших сомнений?
– спросила она.

Сомнений у него не было. Она попросила сигарету. Сач не курил. Позвал официанта.

–  Неделю назад мне удалось подержать в руках его тетрадку.

Я мог спокойно просмотреть ее. Черский был на охоте, а мне дал срочную работу, я заканчивал ее вечером, нужные бумаги брал из его кабинета. Я знал, что тетрадка лежит в нижнем ящике, выдвинул верхний. Счета ведутся самым тщательным образом.

Они действительно могут скомпрометировать, но не Черского.

Деньги идут депутатам, нескольким журналистам. Даже какой-то приходский ксендз фигурирует. Все вместе-расходы на пропаганду. Хотя довольно-таки странную, занимаются ею, не раскрывая рта. Просто молча. Вот! Депутат Дукат собрал материал для запроса в сейме. Теперь получает семьсот злотых в месяц.

Другой, кажется, набрал воды в рот. Получает триста. И только лишь тогда, когда проходит сессия сейма. Видно, в остальное время года правда не вертится у него на языке.

Перед ним вырос паренек в зеленом кепи, с большим ящиком на ремнях. Сач побледнел.

–  Вы просили сигарет.
– Голос у него был птичий. Глаза остекленевшие. Немного навыкате.

–  Ты, ты...
– Сач осекся. Протянул руку. Коснулся мальчика.

–  "Плоские", "Чайки", "Египетские".
– Паренек тыльной стороной ладони провел по пачкам, словно по клавишам.

Аня поморщилась, наставительно заметила:

–  Фу! Такие грязные руки.

Сач помнил их без единой кровинки, холодные, скользкие.

Набрал пригоршню мелочи. Он не курил. Спросил, сколько стоит.

Показал на пачку с косулей. Может, потому, что вся она была белая, чистая.

–  Нет, нет, я заплачу!
– Розовые, тоненькие, словно стручки.

пальцы Ани метнулись с монетой в два злотых.
– Это мне захотелось курить.

А когда она машинально предложила сигарету Сачу, тог взял и, забрав у мальчишки еще коробку спичек, сначала закурил сам и только потом подал огня Ане.

–  Итак, ничего, ничего не вышло!
– простонала она.

Ее отец, который стоит на коленях в углу комнаты с вмятым пулей лбом, с красной отметиной через все лицо от резиновой палки, не оботрет лицо, не шелохнется. Никогда не затянется его рана! У того, кто его ударил, руки чистые. Чистые! Чистые! Если не считать крови отца, ибо никто ее больше не счищает. Аню охватывает страшная ненависть к Черскому-выскользнул. Она пытается снять с языка крошки табака. Морщится. Никак не получается.

–  Ах, боже, боже!
– жалуется она. Табак мешает ей закрыть рот.

Сач удерживает паренька, который собрался уходить. Он знает о том, что жест этот ведет к очень неприятному признанию.

Правды оно не опровергнет, но, может, убедит, что это не ее призрак. Зачем он оказался так близко. Слезы катятся из глаз Ани. Мальчонка пришел осушить их. В сердце Сача, хотя и нс на ее щеках. В вытаращенных черных кружках глаз удивление.

–  Помнишь фольварк Туэин? Это тебя спас господин полковник?

Мальчик гордо вскинул голову. Да, его!

–  Мама каждый день бога благодарит, что меня вытащил из воды господин полковник.

В этот миг на эстраде торжествующе взорвалась музыка. Аня сверлила паренька глазами.

–  Ну, иди, - говорит Сач, - Тебя зовут.

Так зачем же было его задерживать, набросился он на себя с упреками. Мало разве, что нечистая совесть своим выразительным словом мучит его, теперь она доберется и до Ани. Она уже разгадала сейчас половину тайны. Он знает вторую. В какое ужасно трудное положение он попал.

Мальчик не уходит.

–  Я лежал, говорила мама, на траве, зеленый, прямо лягушка.

А господин полковник взял меня за руку и ну выдавливать воду.

Сначала, мама говорила, она не хотела выходить. Я обсох, господин полковник обсох. И работал, работал. Весь лоб у него в капельках пота. Мама говорила, тогда и из меня вода стала выходить.

Не так, было по-другому!
– думает Сач. Но это все равно.

Тело паренька, облепленное до пояса волокнистыми лентами зеленых водорослей, неподвижно. Тело его с голыми грудью и шеей, прикрытыми лишь одной этой епитрахилью, возложенной на него трясиной, покоилось на песке, окоченевшее, напоминавшее те, что летом нежатся тут под солнцем, но такое ненужное!