Степь зовет
Шрифт:
Когда через некоторое время Вовка обернулся, матери уже не было. Он увидел ее далеко-далеко, возле клина Димитриоса Триандалиса. Над клином раз за разом вспыхивали на солнце две косы.
Ранним утром Юдл совсем было собрался выйти в поле — работать, не работать, там видно будет, но идти надо, чтобы Хонця не брехал. Но в последнюю минуту он передумал. То, что Элька неожиданно уехала в район,
пугало его. На всякий случай он решил перепрятать какие есть деньжонки из комода в более надежное место. И от клячи надо наконец
Он снова улегся в постель, разбудил Иоську и, покряхтев для виду, сказал, что болен, кости у него ломит. Пускай он, Иоська, передаст Хонце, что так, мол, и так, отец занемог и в поле сегодня не выйдет.
Как только Иоська убежал, Юдл вытащил из комода старую, облезлую шапку, в которой он хранил деньги, и перепрятал в боковушку у сеней. Потом смежной дверью проскользнул в конюшню.
— Вот баран! — в сердцах помянул он Иоську. — Давно бы я уже и думать забыл об этой дохлятине, если б не он. Родного сына приходится бояться.
Гнедая лежала неподвижно, вытянув худые ноги. На ней кишмя кишели мухи.
— Слава господу богу! — плюнул Юдл. — Избавился наконец!
Он толкнул ее сапогом — кляча не шелохнулась.
— Теперь с этим делом будет похуже. Не дают жить, дышать не дают…
Вчера ему пришлось насыпать Патлаху полмешка ячменя. Оксман думает отделаться пятью мешками? Черта с два! Дураков нет. Патлах тоже знает, где Оксман живет.
Он запер дверь и ушел в хату.
Надо получить в сельсовете бумажку, что кобыла околела. Попросить разве Матуса? Матус ничего, с ним хоть можно разговаривать. После той ночи сам подошел к нему и вроде бы оправдывался: мол, дело с конюшней было Хонциной затеей, а он, Матус, не верил, отговаривал. Умная голова! Вот его бы нам в председатели, при нем можно бы жить… Рискнуть, что ли, и прощупать его насчет чертовой девки? Чего она поперла в район? Не понесла ли чего на хвосте? Могла что-то проведать. Недаром они молчат о пожаре, чтоб ей сгореть…
За обедом Доба подсела к нему:
— Юдл, я тебя прошу, обдери ты эту клячу — и все. Чует мое сердце, что добром это не кончится. Дай бог, чтоб я неправду говорила. И не связывайся ты с Патлахом, я тебя прошу. Ну скажи сам: к чему это тебе?
Юдл злобно хмурился и молчал.
На окраине хутора Настя заворачивала к оксмановскому двору высокую, доверху груженную арбу. Оксман, босой, в распахнутом сюртуке, вышел на улицу — посмотреть, не сыплется ли с арбы пшеница.
С поля, усталый и запыленный, возвращался Хонця. Проходя мимо, он бросил взгляд на арбу и подумал о Насте:
«Мается у него девка. Надо с ней потолковать».
Оксманиха увидела из двора Хонцю и подбежала к забору.
— Янкл, вот он идет, подойди к нему! Поскорее, а то он уходит… Только не мямли…
— Хонця! — не очень уверенно позвал Оксман и, опасливо оглянувшись, подошел ближе. — У меня к тебе дельце…
Хонця посмотрел на него своим единственным глазом и сухо ответил:
— Приходите в правление, там поговорим.
— Одну минуточку! Я тебя… Я вас не задержу…
Он взял Хонцю за рукав и отвел немного в сторону, к забору.
— Мы с вами оба не мальчики, реб Хонця. Скажите сами: разве я когда-нибудь желал вам зла? Наоборот… Так я хотел сказать… Ты мне скажи… —
Оксман путался, сбивался, никак не мог приступить к делу. — Если… словом, чтоб ты знал, Хонця: пока я у себя хозяин, так что бы ни понадобилось… Сам понимаешь… Может, тебе сейчас надо? — И он сунул руку за кошельком.— Катись ты к чертовой матери! — сквозь зубы сказал Хонця и перешел на другую сторону улицы.
Возле тесного, заросшего травой дворика его встретили дочери, две долговязые, худые девочки, которые волочили по обочине канавы дерюгу с кизяком.
Жена молча отвернулась, когда он вошел в их низкую, душную комнатушку.
— Дай поесть, — тихо попросил Хонця, опускаясь на скамью.
Жена не ответила.
— Дай поесть, говорю…
Она притворно отшатнулась, точно он бог весть как напугал ее, и швырнула на стол ячменную лепешку.
— На, жри! Председатель…
Хонця здоровым глазом сбоку посмотрел на жену и вдруг ударил кулаком по столу.
— Не могла похлебку сварить? Что я тебе, собака, что ли?
Жена ядовито поджала губы.
— К ней иди, пусть она тебе готовит… Похлебки ему! — взорвалась она. — А из чего ее готовить? Нет ведь ничего!
— Нету, нету… Сколько живем, никогда у тебя ничего нет, — сердито проворчал Хонця. — А о ней чтоб ты мне больше слова не смела сказать, слышишь?… Испеки хоть картошки, там еще должна быть… Ну и жизнь!
За горячей картошкой он немного успокоился. Вспомнил, как он обрезал Оксмана, вспомнил, как дружно сегодня работали колхозники, и неожиданно замурлыкал под нос какую-то песню.
Дети, услышав, что отец поет, с изумлением уставились на него и дружно прыснули со смеху. В доме стало веселее.
Яков Оксман не мог себе простить, что так опозорился перед Хонцей.
— Смотрите, какой барин стал, целый помещик! Шантрапа голопузая, давно ли он у меня землю пахал! — захлебывался он яростью. — Давно ли мой хлеб ел! В жизни у него своего куска не было. С голоду бы все они пухли, если б не я…
Он ходил взад и вперед по двору, злясь на жену, которая заставила его так унижаться перед Хонцей.
Уже смеркалось. В палисаднике скрипнула калитка, и во двор вошел старый Рахмиэл.
— Добрый вечер!
Подойдя к дому, он медленно вытащил из кармана штанов щербатую люльку, набил в нее махорки и закурил.
— Добрый вечер, добрый вечер! — Оксман шел к нему навстречу и качал головой. — Люди, называется. Готовенькое им подавай! Наживал всю жизнь, а теперь им отдай… Попотели бы с мое… Вот вы, Рахмиэл, вы человек старый, вы честный человек, скажите: кому я делал зло, а?
— Упаси бог, реб Янкл! Кто говорит…
— Сколько раз вы ко мне приходили с нуждой, разве я когда-нибудь отказывал? Чего от меня еще хотят? Кто, как не я, выручал вас из беды? Кто, как не я?
Старик виновато молчал. Помявшись немного, он тихо проговорил:
— Реб Янкл, я и сейчас не просто так зашел, хотел спросить… не выручите ли вы меня?
Оксман наставил ухо, оживился.
— Чем могу, Рахмиэл, чем могу! — ответил он, приосанясь. — Слава богу, не первый раз.
— Я хотел… Обод у меня лопнул на заднем колесе. Нет ли, думаю, у вас лишнего? Может, завалялся?…